Когда Ольга Ивановна незадолго до события, обратилась к врачу, тот посоветовал ей лечь в больницу, так как мало ли что может быть: первые роды, да и положение ребёнка представляется ему не совсем правильным.
Это был скорее совет осторожности, чем угроза, и оба сделали вид, что так это и принимают, но втайне трепетали до ужаса.
И нынче этот ужас оправдался.
Ещё утром Павел Васильевич узнал, что надежда на ребёнка, которого так долго и так молитвенно они ожидали, рухнула: доктор прямо заявить, что положение ребёнка настолько неестественно, что спасти его можно только ценою жизни матери. Конечно, не приходилось задумываться, но мучения Павла Васильевича были так велики при этом, что ему показалось, будто из души его ушел тот слабо теплившийся свет, который придавал его жизни особый праздничный смысл.
Доктор попытался внушить ему, что при их молодости надежды на ребёнка ещё могут осуществиться, но Павел Васильевич уже не верил в это, и даже боялся утешать себя тем, что все же останется жива его жена, как будто в самом этом утешении таилась колкая вина за неоправданную жизнь.
III
Однако, несмотря на все эти мучения, доводившие Павла Васильевича до отчаяния, он в магазине аккуратно и точно исполнял своё дело. Из двух существ в человеке одно, вымуштрованное долгом и многолетней привычкой, делало то, что требовалось, а другое было там, где решалась судьба неосуществившейся жизни. Там были все его мысли, вся его душа, все, что составляет истинную сущность человека. Но это первое существо не только не мешало второму, а как будто облегчало его жестокое состояние; отвлекало от безнадёжности и безысходной муки. Ведь, все равно, он ничем не мог помочь там, да его и не допустили бы до жены.
Как раз перед самым закрытием магазина, он узнал, что все окончилось так, как предсказывал доктор. Это уже не могло ничего прибавить к тому, что Павел Васильевич переживал, и с опустелым сердцем он отправился в больницу.
Но когда, по особой просьбе, его, переодетого в белый халат, допустили к жене, он ощутил новую светлую радость, увидев её живой, хотя и изменившейся до того, что трудно было её узнать.
И эта перемена в ней заключалась не в том, что она похудела и обескровела, и что её пышные красивые волосы гладко и безжизненно темнели вокруг лица, как чужие, влажными бедными прядями прилипая ко лбу и вискам, — а в чем-то ином, более важном.
И когда она обратила на него взгляд своих усталых и как бы поблекших глаз, он почувствовал, что их соединяло теперь что-то новое, что, хотя и не жило на свете, но уже составляло для обоих драгоценное и важное прошлое.
