Ольга Ивановна поспешила оттащить девочку от этой: заразы, отчего та подняла рёв. Пришлось дать ей копеечку на конфеты, чтобы утешить.
— А где мать? — спросила она её, почти убежденная, что Феклу свезли в больницу.
— В баню усла, — прошепелявила девочка.
— Как в баню? Что ты плетёшь!
— Да, в баню усла, — настойчиво повторила девочка. — Со сталухой.
Ольга Ивановна не могла поверить.
«И я тоже хороша... — осудила она себя. — Конечно, ребёнку не станут говорить, что мать увозят в больницу».
Но тут явившийся Никодим подтвердил равнодушно, что Фекла, точно, ушла со старухой в баню.
— Да как же ты отпустил её?
— А чего ж в баню не отпустить? Не в кабак, чай!
Ольга Ивановна глубоко вздохнула и покачала головой:
— Ах, ты, Господи!
Расспросив Никодима, давно ли Фекла ушла в баню, уверенная вполне, что с той что-нибудь приключится там неладное, поехала туда.
По случаю субботы баня была битком набита голыми телами женщин, большею частью безобразными. Нищета и тяжкий труд не любят красоты и калечат члены, вздувают или вытягивают животы, превращают в тряпки груди.
Но зато то прекрасное, что встречалось среди этого уродства, поражало чистотою линий и стройностью, которой не встретишь среди женщин, калечащих себя с детства полным отсутствием движения и мускульной работы, корсетами, модной обувью и т. п.
В облаках пропитанного дешёвым мылом пара, в шуме и плеске воды и нестерпимом гаме голосов сердобольная Ольга Ивановна сначала растерялась и долго не могла ни толком разглядеть что-нибудь, ни даже ступить, куда надо. Там и сям, в толчее, женщины ошпаривали друг друга кипятком и ей грозило тоже самое. Она испуганно сторонилась тех углов, откуда неслись женский визг и брань. Наконец, освоилась и стала усердно искать Феклу и нашла её в парильной.
От удушающего жара тут нестерпимо было дышать, и огонь еле-еле пробивался мутным пятном сквозь завесу пара.
На скамейке сидела и, слабо шевеля руками, мылась Фекла; рядом с ней, на распаренном венике, краснело тельце новорождённого.
— Ты что же это, — набросилась в гневе на Феклу Ольга Ивановна, — уморить и себя, и ребёнка хочешь!
— Зачем уморить, — с трудом шевеля запёкшимися фиолетовыми губами, ответила та, блаженно улыбаясь.
— А что же это ты делаешь, если не моришь, спрашиваю я тебя?
— Парюсь, — в полном изнеможении простонала та.
— Вставай сию минуту, — гневно приказала ей акушерка и взяла на руки ребёнка.
Дотащились кое-как до предбанника. Фекла повалилась на скамью, полудыша, с полузакрытыми глазами.
