И он снова замолчал, напряженно размышляя о чем-то.
— Ну, что же, — вдруг проговорил Опалихин, — пойдем же, наконец к ней.
— Сейчас, — снова беспокойно заметался из угла в угол Кондарев, — сейчас, сейчас!
Они вышли из беседки и тотчас свернули в боковую аллею сада, ближним путем направляясь к усадьбе Кондарева, оба точно чем-то придавленные, с озабоченными выражением на лицах и молчаливые. Неподвижный и сырой мрак сада чернел перед ними стеной. Притихшие кусты дымились паром, и только одобрительное и глухое рокотание грома, приносившееся откуда-то издалека, будило напряженную тишину короткими ударами. Долго они молчаливо двигались во мраке, сначала среди холодных и влажных кустов, обдававших их спины брызгами, затем по вязкой дороге и сверкающим лужам, и, наконец, огни Кондаревской усадьбы резко ударили в их глаза, утомленные мраком. Очистив на крыльце ноги, они осторожно вошли в дом.
Горничная с заспанным лицом встретила их, с недоумением оглядела их мокрое платье и снова ушла спать.
Они остались одни; напряженная тишина стояла и в доме; весь дом спал, но спал, как казалось им обоим, больным и тяжелым сном. Он даже как будто бредил. Полуопущенные огни ламп почти в каждой комнате и необычайный порядок мебели громко свидетельствовали им об этом.
Они молча посидели в столовой, где на деревянном диване валялась забытая кем-то подушка, а на столе стояла белая склянка с длинным ярлычком рецепта. И им казалось, что каждая вещь этой комнаты внятно говорит, что здесь, в этих стенах, только что пронеслась тяжелая буря, утомившая всех и сокрушившая одно самое слабое деревцо.
Кондарев водил глазами по стенам, с вещи на вещь, и постоянно вздрагивал всем телом, точно его била лихорадка. А Опалихин глядел на него и напряженно думал о чем-то. Посидев некоторое время в столовой, они, осторожно ступая, на цыпочках прошли в кабинет. И стены кабинета взглянули на них с тем же выражением бреда. Кондарев все также дрожал и здесь, внимательно оглядывая в полумраке каждую вещь, каждую безделушку.
Затем они прошли в спальню и заглянули в детскую. Впрочем, они как будто не решились войти в самую комнату и постояли лишь на ее пороге, тревожно прислушиваясь к ее тишине. Дети спали беспокойно, напуганные страшным днем, и их прерывистые вздохи терзали и мучили этих двух людей, стоявших на пороге, повергая их в тоску и страх. Наконец они ушли с порога, прошли длинным и темным коридором и остановились у закрытых дверей одной комнаты. Оттуда слышался тихий говор. С минуту Кондарев как будто колебался, не решаясь отворять дверей этой комнаты, и глядел на мертвенно-бледное лицо Опалихина, точно спрашивая его о чем-то. Однако, на его лице он, казалось, прочитал выражение, которое разрешало ему приступить к тому, к чему приступить он собирался. И он тихо толкнул от себя дверь; она растворилась тотчас же, без скрипа, каким-то плавным движением. Опалихин сделал шаг и остановился. В глубине комнаты, тускло освещенной лишь одной лампадой, в кресле с высокою спинкой сидела Татьяна Михайловна. Белый фланелевый капот мягкими волнами окутывал всю ее тонкую фигуру с гладко причесанной головою. Ее глаза мерцали каким-то необычайно кротким светом, и два алых пятна горели на ее щеках. Рядом с нею на низкой скамейке сидела Степанида, с сонным и усталым выражением на длинном веснушчатом лице; на стенах и по потолку комнаты беспокойно метались тени, точно стремясь куда-то и ища выхода.
