— Если хочешь знать, — отвечал Опалихин, — толкать то, что и без того падает, я нахожу напрасной тратой энергии. А впрочем, — добавил он, — в лесном хозяйстве приходится к этому прибегать; все же лучше воспользоваться полусгнившим деревом, чем гнилью.
Кондарев с восторгом глядел на него.
— На все у него готов ответ! — воскликнул он, закатываясь исступленным смехом. — Ну, ведь это просто чудо, что такое? То есть прямо-таки кладовая какая-то! Нет, конечно, — вскрикивал он с возбужденными жестами и весь красный, — конечно! Сейчас же перехожу в твою веру. Сию же минуту! Баста! И я человеком хочу быть! К черту кислосоленую меланхолию!
Он был точно в бреду; однако, Опалихин, казалось, не замечал этого и глядел на него чуть-чуть презрительно, но вместе с тем и весело. Вид Кондарева теперь как будто начинал его забавлять.
Между тем Кондарев бегал из угла в угол по кабинету и потирал руки.
— Впрочем, мне немножко кажется, — с улыбкой заговорил он, подбегая вновь к Опалихину, — мне чуть-чуть кажется, что отчасти ты свою веру заимствовал. И знаешь откуда, — плутовато улыбался он в лицо Опалихина, — знаешь откуда? Из пятого евангелия!
— Из какого пятого? — спросил Опалихин небрежно.
— От Фридриха… — протянул Кондарев, подражая голосу дьякона, — от Фридриха Заратустры! — он расхохотался.
— Не знаю, — небрежно усмехнулся Опалихин, — не все ли равно, откуда пчела мед набрала, мед хорош — и ладно!
— И опять ответ! — воскликнул Бондарев. — Нет, решительно перехожу в твою веру! Сию же минуту! — Он снова рассмеялся; почти все свои вскрикиванья он теперь сопровождал смехом.
— Ну-с, — забегал он по комнате, — как бы только нам это устроить? То есть присоединение-то это к новой вере! — Он что-то искал глазами, бегая по комнате, и, увидев в углу трость Опалихина, побежал к ней.
— Вот все, что нам нужно! — вскрикивал он, схватывая трость и потрясая ею.
Все его лицо было в красных пятнах; глаза горели. Алые пятна выступали даже на его лбу, над бровями.
— Вот самый подходящий инструмент. Опалихинская палка! — вскрикивал он. — Этой самой палкой я буду… — он не договорил, раскатившись смехом.
— Я буду клясться, — продолжал он и положил палку на стол. — Вот взгляни! Любуйся и слушай!
Он стал в величественную позу, отставил ногу, выпятил грудь и положил руку на палку. Опалихин глядел на него с холодной усмешкой. Болтовня Кондарева снова стала ему противна. Это было заметно по его презрительной усмешке.
