– Что вы делаете? Мы ничего не подпишем. Я запрещаю. Мне плевать, что меня уволят. У меня забастовка!
– Но без этих бумаг я попаду в неприятности и мне не заплатят!
Он вышел, не реагируя на мои слова. У меня язык отнялся. К счастью, помощница не обращала на него внимания, и через несколько минут я уже покинула контору с полностью оформленным контрактом.
На следующий вечер, когда я поднималась по широкой лестнице концертного зала, где должна была выступать, та же похожая на мышь женщина вынырнула из тени и сообщила, что директор приглашает меня на ужин после концерта.
– Что? Это после того, как он обошелся со мной?
– Он обязан пригласить вас на ужин, – ответила она. Понизив голос, добавила: – Так положено.
Ничего не оставалось, как согласиться.
Концерт прошел хорошо. А потом в ресторане гостиницы мы молча сидели с директором. Наконец он произнес:
– Я нехорошо повел себя с вами, но вы должны понять – мне нелегко приходится, потому что я еврей.
Глубоко вздохнув, я посмотрела ему в глаза:
– Я тоже.
Оглянувшись, он стал с подозрительностью изучать выражение моего лица:
– Докажите.
Я озиралась в полупустом ресторане, не зная, что сделать. На его лице не отразилось ничего, и я задрала левый рукав, чтобы показать ему татуировку, аккуратно наколотую мне в Освенциме безликим служащим в полосатой форме.
Директор возразил:
– Много у кого есть такие.
Прежде чем я успела отреагировать, он нагнулся и прошептал:
– Покажите ваш паспорт.
Я порылась в сумочке и вручила ему документ, но он был разочарован: паспорт не указывал ни на что, кроме чешского гражданства. Бросив его на стол передо мной, директор приказал:
– Скажите что-нибудь на идиш.
Я чуть не рассмеялась. Мне было тридцать три года, и, хотя я кое-что знала на иврите, я никогда в жизни не говорила на идиш. Мои состоятельные и не слишком набожные родители водили меня в синагогу в Пльзене лишь по какому-нибудь важному случаю и на главные праздники. Мы были ассимилированной семьей, каждый год отмечали Хануку, но и Рождество тоже, со сверкающей елкой. Немногому на иврите я научилась от дедушки, распевавшего на семейных праздниках, но моими единственными знакомыми, кто говорил на идиш, стали люди из концентрационных лагерей в Терезине, Освенциме, Гамбурге и Берген-Бельзене.
Мучительно напрягая память, я закрыла глаза, и в голове всплывали слова того времени, которое я так старалась забыть.
– Meshuggeneh! – внезапно для себя самой произнесла я.
– Так, и что это значит?
