Вода была под рукой: мистер Фитч, когда у мадам начался приступ, первый в его присутствии, сидел в гостиной у Ганнов и заканчивал портрет миссис Ганн, — и он кинулся к ней со своим стаканом, но мисс Линда закричала:
— Стойте! В воде полно краски! — и прыснула со смеху.
Тут миссис Ганн сразу пришла в себя, вскочила, повела бессмысленным взором и вышла вон.
— Вы не знаете маму, — сказала мисс Линда, все еще хихикая. — Она только и делает, что хлопается в обморок.
— Бедняжка! — воскликнул Фитч. — Очень нервная, да?
— О да, очень! — ответила девица, плутовски переглянувшись с мисс Беллой.
— Бедная женщина! — продолжал художник. — Мне ее жаль от всей души. Разве не сказал бессмертный эвонский бард, что хуже, чем укусы злой змеи, детей неблагодарность? [24] А это правда, сударыня, что эта молодая особа бич для всей семьи?
— Бич? Чепуха! — отрезала мисс Белла. — Господи, мистер Фитч, вы не знаете маму. На нее иногда находит.
— Так, значит, это все неправда? — воскликнул простодушный Фитч. На что ни та ни другая девица на словах ничего не ответили, а почему они посмотрели друг на дружку и расхохотались обе враз, художник понять не умел. Он удалился, раздумывая о том, что видел и слышал, и, будучи по природе очень впечатлительным, безоговорочно поверил всем обвинениям, высказанным бедною милою миссис Ганн, и решил, что ее дочь Каролина ничуть не лучше чем твоя Регана или Гонерилья.
Однако же пришла пора, когда он уверовал, что она самая чистая, самая добрая Корделия; и о том, как и почему Фитч изменил свое мнение, мы расскажем в третьей главе.
Глава III
Обед не хуже, чем у благородных; и некоторые происшествия в том же благородном духе
Письмо мистера Брэндона к лорду Синкбарзу произвело, как мы видели, большое впечатление на семейство Ганнов; впечатление, еще усугубленное последующим поведением их жильца: потому что, хотя люди, с которыми он здесь общался, были куда как просты и смешны, они отнюдь не стояли для мистера Брэндона так низко и не настолько казались смешны, чтобы ему не хотелось выставлять себя перед ними в самом выгодном свете; и он соответственно, когда находился в их обществе, напускал на себя самый важный вид и непрестанно выхвалялся знакомством и дружбой со знатью. Мистер Брэндон и сам, на свой особый благородный лад, преклонялся перед титулами; в сущности, гордость его была такой же рабской, высокомерие таким же мелким и угодливым, как глупый восторг и преклонение бедной миссис Ганн перед всяким, чье имя пишется с обозначением титула. О вы, свободные, счастливые британцы, какое вы жалкое, угодливое, раболепное племя!
