Казалось, у Онни перехватило дыхание от такого длинного вступления.
— Это можно объяснить неким архитектурным феноменом, наверное, перспективой и прочим. Или… как ты думаешь? — спросил он.
— В сортире было бы все перевернуто… — подумал вслух архитектор, старательно стремясь понять услышанное.
— В квартире, не в сортире. А почему бы и не в сортире? В квартире, в сортире — одно и то же, — ответил Онни. — Ну, в доме.
Архитектор ценил своего друга как сдержанного, организованного и разумного человека. Весь этот странный лепет был для него внове. Для цепи заключений это было уже чересчур. Что пытался сказать ему Онни?
— Ты имеешь в виду, что стены рушатся? — Архитектор сам испугался своего прямого вопроса, но Онни был настолько погружен в собственный философский анализ, что даже не заметил намека архитектора на то, что он находится на грани нервного срыва. Онни и так слишком перенапрягся.
— Пошатываются. Вроде того. И потом, если в комнату, в ту же самую гостиную, входит член семьи или, скажем так, спутница жизни, то и она такая же расшатанная, как комната.
— Ну, я имел в виду, углы-то, они всегда прямые, — сказал архитектор, хватаясь хоть за какой-то аргумент в этом шатком диалоге.
— На самом деле, — обрадовался Онни. — Конечно же!
— Возможно, тебе не хватает свободы движений. В принципе, — добавил архитектор.
— В принципе да, — повторил Онни.
Он почувствовал себя лучше. Прямые углы. Разговор был закончен.
«Полегчало», — подумал Онни. Был ли тому причиной телефонный разговор?
Он посмотрел вниз на свои ноги, облаченные в прямого кроя брюки, на которых были заглажены прямые стрелки точно по центру колен. Стрелка тоже была своего рода углом, если думать о ней как о поперечном сечении. Острым углом.
ПРИНЕСТИ ЕЛЬ ИЗ ЛЕСА — дело для мужчины. А Онни сейчас был мужчиной: проводником, Крокодилом Данди или актером Пирккой-Пеккой, который просочился на радио в «Вечер на природе», как поток воды — в русло. Ноги Онни чувствовали себя в безопасности в шерстяных носках и ботинках «Гортекс». Подходящих по размеру елей в лесу было меньше, чем он предполагал, и большинство из них выглядело как минимум лет на восемьдесят. Деревья многие годы стояли нетронутыми и, казалось, не замечали ничего вокруг.
Онни задрал голову: повсюду виднелись горделивые шишки и заснеженные верхушки. Потом Онни на глаз ударил топором по стволу в середине гудящего величественного дерева, упиравшегося корнями в склон горы. Его в любом случае могла бы сломать буря. Дерево вызывало у Онни священный трепет, и первый удар топора оказался немного робким. Бок дерева покрывал длинный мох, похожий на бороду гнома. Онни припомнился эпизод из другой жизни — жизни подростка, — длившийся один вечер: его остановившееся сердцебиение на углу Национального музея с баллончиком краски в руке — чувство было тем же самым. Творческой целью их компании было написать FUCK на заднице статуи медведя Викстрёма, и кто-то тотчас же сунул баллончик в руку Онни. Он не хотел ничего писать, однако не писать и быть не таким, как другие, — тоже не хотел; он колебался в своем выборе и пребывал в нерешительности, пока ситуация не изменилась, кто-то выхватил у него баллончик, поспешно напшикал слово внизу постамента, и вся команда испарилась.
