Нет, я не колотил в двери, как ты можешь сейчас испугаться. Я вел себя прилично, как спущенный воздушный шарик. На макаронных ногах я шел вниз по ступеням, находя, что пространство между ними то слишком большое, и приходится делать неимоверное усилие, чтобы превозмочь открывающуюся пустоту, то слишком маленькое, и нога встречает голову готовой на все ступени там, где еще должна тянуться равнина, и приходится отдавать ей свою подошву, и все это мучительно тяжело — куда тяжелее, чем промчаться черным котом через весь центр города, от вокзала к улице Карла Маркса. За дверями у глазков слышалось движение — по всей видимости, своей неистовой пробежкой и обреченным сдуванием с лестницы я обеспечил тамошним пенсионерам тему для обсуждения за домино на многие недели вперед.
Я не помню, что делал дальше, Лиза. Понимание того, что мы не встретимся немедля, подкашивало. По-моему, я гулял по какому-то парку. Я еще строил грандиозные планы, вроде обойти все твои квартиры и особняки, и, кажется, даже начинал исполнять их, но на полпути к очередному намеченному адресу меня срубало вот это твое молчание. Я скажу тебе, почему не продолжил поиски этой ночью. Когда я прикоснулся к двери и узнал за ней абсолютную пустоту, когда звук твоего дыхания исчез из моих ушей, я вдруг понял, что ты имела в виду под «никогда с тобой не увидимся». Мы можем жить в одном городе. Мы можем пить кофе за соседними столиками. Просто твое дыхание теперь будет не для меня. Твои глаза прорежут меня насквозь, как мои недавно прорезали стекло вокзала, не видя стекла, видя лишь башни ворот города за ним. Ты будешь смотреть сквозь меня, и видеть его башни, и любить их.
Под утро, которое все не хотело толком наступать, я обнаружил себя дома, за своим белым столом с шоколадным торцом. Я объяснял тебе, что ребенок — не может быть не нашим потому, что ты не любишь Муравьева. Доказывал я это в твердой убежденности, что я еще на кухне в берлоге. Я отправился на диван, и закрывал глаза, и открывал их снова, глядя в готическую черноту невидимого потолка, я, может быть, спал, а может — нет, но потом с улицы стали раздаваться звуки машин, и вокруг стало светлее, и наступило новое утро, а ты молчала.
И тогда я понял, что все ведь зависит от меня, Лиза! Я перестал для тебя существовать, но я ведь могу убедить тебя в том, что существую. Что не стоит глядеть сквозь меня. Я стал писать тебе письма и носить их к ногам твоей белой гостиной, в которой услышал тебя в последний раз. Я приставлял конверт к узкой щели и изгибал его, и проталкивал, и он уходил за дверную пазуху, и мне представлялось, как его ухо показывается с той стороны, и ты ловишь это ухо пальцами, и помогаешь мне, натягивая его на себя, и порой я действительно слышал твое хихиканье, и тогда я звонил в дверь, ты уж извини меня за это. Ты не открывала, Лиза. Не открывала потому, что тебя там не было. Я назначал тебе встречи и умолял тебя простить меня.
