Пьер спросил его однажды о том, где может находиться теперь полк Рамбаля, и
[397] офицер не только не знал полка Рамбаля, но не знал даже, где находился корпус Мюрата, к которому принадлежал Рамбаль. Их разговоры с Пьером бывали самые интимные и состояли преимущественно из рассказов
[398] о своих домашних интересах, о влиянии революции, о духовенстве, о домашнем житье-бытье в
[399] Гренаде, где была его родина. Он расстегнулся и сел на лавочку подле Пьера.
[400] Пьер спросил об том, что слышно о выступлении.
[401] Офицер, не скрываясь, рассказал всё, что он знал.
Он сказал, что часть войск выступила куда-то ночью, но что выступают ли все и поведут ли пленных, он не знал. В их дивизии, которая держала караулы, только велено быть готовым, к выступлению.[402]
[403] Офицер достал и набил трубку и предложил ее Пьеру.
— Какая погода, точно юг…
— Но как же сделают с больными?[404] — перебил его Пьер, отказываясь от трубки, — ежели нам придется выступать, у нас в балагане один солдат не может идти.
[405] Офицер поморщился. Он не любил говорить про дела службы. Однако он ответил. Он сказал, что об этом позаботятся, что в Москве остаются гошпитали и с собой, вероятно, как и всегда, возьмут подвижной гошпиталь.
— У нас и повозки будут, — прибавил он. — И во всяком случае, если мы пойдем вместе, я вас прошу рассчитывать на меня, у меня два экипажа, и они к вашим услугам.
Пьер поблагодарил.
— Много сделано зла, это правда, — сказал[406] офицер, — но вы согласитесь, что мы не были жестоки и делали всё, что от нас зависело, чтоб облегчить ваше положение, — сказал он.
—[407] Правда, — сказал Пьер.[408]
— Ça me rappele les vendanger chez nous. Oh c’est beau. Mon, grand père qui est fermier a deux vignes,[409] — и офицер, покуривая трубку, рассказывал Пьеру о своих дорогих домашних, деревенских воспоминаниях. Через полчаса, около полдня, офицер ушел обедать. Солдаты, бывшие на работе, вернулись и пленным велено сейчас же готовиться к выступлению.[410]
В балагане гудело веселыми голосами собиравшихся.
Платон своими спорыми движениями обматывал свои онучи бечевочками и давал советы Пьеру, как обвернуть портянками, приобретенными Платоном,[411] свои ноги.
— Что ж, Соколова-то куда денут? — сказал Платон, глядя на одного, не шевелившегося и свернувшегося под шинелью солдата.
Пьер подошел к солдату и спросил, может ли он идти. Лицо солдата было бледно, и глаза налиты кровью. Он не понял, что у него спрашивали, и ничего не ответил.
