Женщина в кресле размазывает ручейки по лицу тыльной стороной ладони. Ее тело неподвижно, а движения медленны.
Минерва усмехается:
— Или, может, думаешь, любит он тебя? Или любил когда-нибудь? Женился тогда еще, чтобы в Совмин на должность взяли! А сейчас просто нельзя разводиться, ему это репутацию спортит! Он же председатель комиссии этой! Жалеем тебя, как собачку, а ты на шею лезешь! Вали давай в свой флигель и сиди там! И эту выблядь мелкую с собой пакуй!
Дюймовочка положила ладонь на блюдо и с размаху долбит ее отточенной, перепачканной в сырных крошках рапирой. Ее лицо и волосы — в липких брызгах. Ее глаза сухие, на губах — ни гримасы, ни улыбки. Она, кажется, не замечает, что перешла с сыра на себя. По блюду из вскрытой руки растекается медленное вишневое варенье.
х х х
Детская спаленка, плывущая в сумерках. Повернувшись на бок, в кроватке спит Дюймовочка. Правая ладошка под щекой, левая рука свешивается, обнажая — нет, не бинты, бинты давно уже сняты, на коже остались только белесые росчерки. Некоторые шрамы похожи на тире, в других можно узнать силуэт летящей птицы. Шепнув платьем, в комнате появляется мама. Ее волосы убраны в узел, обнажая высокий затылок и тонкую шею. На лице все то же бесстрастное выражение, только глаза как будто ушли в глазницы глубже, а уголки губ приспустились — лаконичные добавления, в которых можно прочитать многое.
Она неслышно садится на кроватку, в ногах у Дюймовочки. Она зажигает ночник на столике в изголовье. Сейчас ее ладони совсем не кажутся пухлыми. Ночник пришел как будто из другой эпохи, когда вкуса и красоты в доме было ощутимо больше. Он выполнен из брабантского разноцветного стекла art nouveau в форме волшебного деревца. Маленькие детали — такие, как уровень проработки ствола, или то, с каким тщанием выведены лица у фей, сидящих на ветвях, — выдают в нем вещь скорей из музея, чем с немецкого блошиного рынка. Ночник накрывает кроватку и столик узором разноцветных пятнышек.
Мама подтыкает одеяло так тщательно, будто пытается отдать дочке последнее остающееся в сердце душевное тепло. Она сидит без движения, пока за окном не начинает светлеть. Тогда женщина наклоняется к дочери и гладит ее по волосам, закладывая выбившиеся на лицо прядки за ухо, — все это без видимой нежности, пребывая в уже знакомой нам сомнамбулической остановленности. Оттого сцена выглядит печально и слегка потусторонне, как общение призрака с тем, кто был ему дорог при жизни. Затем она подходит к двери и смотрит на спящего ребенка, долго, долго, слишком долго для живого человека — прежде чем выскользнуть прочь. Ночник остается включенным.
