После того как Хамза закончил допрашивать меня, он отправил меня обратно и пообещал вернуться, когда появятся новые вопросы. Во время разговора с Хамзой я попросил разрешение воспользоваться уборной. «Номер 1 или номер 2?» — спросил он. Тогда я впервые услышал, чтобы туалетные дела кодировали по номерам. В странах, в которых был я, не принято спрашивать людей о том, что они собираются делать в туалете, и уж тем более не придумывают для этого разные коды.
Больше Хамза никогда меня не допрашивал. Через несколько дней агент ФБР Уильям продолжил работу, только теперь в состав команды ФБР входил Хосе, американец испанского происхождения, который говорил на английском без акцента и в совершенстве владел испанским. Хосе тоже был дружелюбным парнем. Он отлично работал вместе с Уильямом. По какой-то причине ФБР было заинтересовано в том, чтобы взять мое дело в свои руки. Хотя несколько раз во время допроса присутствовал военный следователь, я мог точно сказать, что Уильям был главным[25].
Команда работала со мной около месяца, практически каждый день. Они задали мне все возможные вопросы. Помимо этого мы также обсуждали различные политические темы. Никто даже и не думал угрожать мне или пытать меня. В ответ на такое отношение я с удовольствием сотрудничал с ними. «Наша задача — получить от тебя ответы и отправить их на анализ в Вашингтон. Даже если ты врешь нам, мы не сможем сразу этого понять, потому что нам не хватит для этого информации», — сказал Уильям.
Команде было очевидно, что здоровье мое было подорвано. Следы тягот в Иордании и Баграме давали о себе знать. Я выглядел как призрак во плоти.
— Ты идешь на поправку, — сказал военный, когда увидел меня через три недели после моего прибытия в Гуантанамо.
На второй или третий день в Гуантанамо я просто свалился в обморок в своей камере. Я достиг своего предела, сухпайки уже не помогали. Врачи забрали меня из камеры, я попытался сам дойти до госпиталя, но, как только я вышел из блока «Оскар», снова упал. Врачам пришлось тащить меня. Меня столько рвало, что во мне, кажется, не осталось жидкости. Мне оказали первую помощь и сделали какое-то внутривенное вливание. Результат был ужасен; должно быть, они использовали какие-то лекарства, на которые у меня аллергия. Во рту было так сухо и язык так онемел, что я не мог произнести ни слова. Я показал жестами, чтобы они перестали заливать в меня жидкость, и они послушали.
Позже той же ночью охранники вернули меня в камеру. Мне было так плохо, что я не мог взобраться на кровать. До конца месяца я спал на полу. Доктор выписал какие-то таблетки от гипотонии, и каждый раз, когда у меня случалось обострение седалищного нерва, санитар давал мне мотрин.
