В дальнейшем каждый выходной день Женя ждала и не ждала Рудакова, хотела и в то же время не хотела встречи. Это было мучительное состояние неопределенности. Казалось, что они оба старательно выискивают один у другого слабые стороны, промахи, ошибки и высмеивают их с упоением. Они были один для другого то же, что коса и оселок; и после каждой встречи косы становились острее. А расставались добрыми друзьями. Примиряла поэзия.
Рудаков знал наизусть множество стихотворений, и случалось, что поток поэтических образов уносил обоих.
— Я люблю и прозу, — говорил Рудаков, — но стихи больше. В стихах иногда одна строка несет столько, что просто не охватить. Вглядываешься, а дна не видно. Как в это небо.
И он приводил ей такие строчки, строфы, целые стихотворения, и они вслушивались, вдумывались и забывали недавние размолвки.
Весна шла в Приморье не спеша: путь не мал и не легок — перекрыт горами, забит снегами, ветры встречные и поперечные, морозы и вьюги.
В урочный час она тронулась в путь, выслала пернатых разведчиков, брызнула горицветами, но север дохнул холодом, снарядил свои снеговые фрегаты и двинулся навстречу.
Заметались на пролетных дорогах птицы, закрылись и поникли чашечки цветов, ссутулились и прикрылись белым покрывалом деревья и кустарники. Снег и холод, будто и не было весны.
Но весну назад не повернуть — весна собралась с силами и двинулась через горы и леса, шумная, многоголосая, победная. Стряхнули покрывала и распрямились деревья и кустарники, отодвинулся в укрытия снег, вновь раскрылись чашечки горицвета, каплями солнца вспыхнули восточные фиалки, лапчатки, одуванчики, калужницы; стронулись с мест и стали пробираться к северу зимовавшие в Приморье белые совы, зимняки, камчатские снегири, тихоокеанские орланы, а с юга ринулись на свои родные места жаворонки, скворцы, утки, гуси, журавли, цапли; как из дырявого сита, посыпалась различная пернатая мелочь. Волна тепла и волна жизни катились все дальше на север, все выше в горы, будоражили все живое: быстрее двигались соки в растениях, кровь в жилах, жизнь на земле, пробуждались насекомые, пели птицы.
Не петь у птиц не было сил. Легко сказать: вернуться на родину, за тридевять земель, из южной ли Африки, верховьев или низовьев Нила, Индонезии, найти родную долину, рощу, дерево, дупло, речку в кустарниках, подругу-хлопотунью, готовую порадовать полдюжиной желторотых, — кто не запоет?!
С необъяснимой тревогой встречала весну и Женя Журавина. Казалось бы, для тревоги не было причины: отношения с детьми, населением, товарищами по работе было безупречным; больше того, многие стали друзьями. Даже тетя Маня, мать Гриши, которая вначале встретила так неприветливо, училась у нее грамоте, в сынке души не чаяла.
