— Ну, ладно, — сказал я. — Смотри не переусердствуй. Я зайду за тобой перед завтраком.
Афидман одарил меня благодарной улыбкой. Разговаривал он редко, так редко, что поначалу мы сочли его немым. Вообще говоря, от него не было ни шума, ни особого беспокойства. По этажам общежития он перемещался тихо, как маленькая бледная тень. Тех, кого его присутствие нервировало, он сторонился сам; тем же, кто в общении с ним проявлял дружелюбие и участие, быстро научился оказывать разные мелкие услуги. В этом, на мой взгляд, выражалась его врождённая деликатность. Так что вскоре недовольные голоса смолкли, и все транзитники привыкли к присутствию в доме ога. Но поначалу мы были друг для друга совершенными чужаками. В тот адски дождливый день, когда легионеры собирали по городу тела убитых огов. В тот день, когда мы передали их в ДУОБТ для сожжения, и все они превратились в прах, кроме одного — каким-то чудом оставшегося незамеченным в тёмной фургонной коробке…
Не знаю, сколько времени провёл я тогда в фургоне. Меня вывел из оцепенения громкий стук в переднюю стенку — только тут я расслышал урчание мотора и сообразил, что стучит недовольный Перестарок. Мимо ога, который сжался ещё сильнее, я подошёл к стенке и трижды постучал в ответ. Успокоенный Перестарок затих. Я не знал, понимает ли меня ог, и не хотел пугать его ещё больше, поэтому произнёс со своего места, стараясь говорить внятно и дружелюбно:
— Я тебя не трону. Сейчас мы уедем подальше от этого места. Но ты должен лежать тихо. Понял?
Я подождал: никакого ответа. Его спина с торчащими лопатками двигалась в такт беззвучному дыханию. Я сделал шаг к выходу, и снова он испуганно вздрогнул.
— Сейчас я закрою дверцы, — раздельно сказал я. — И машина поедет. Лежи тихо. Я помогу тебе.
Никакой реакции. То ли он был настолько плох, что не улавливал смысла моих речей, то ли я в роли спасителя был не очень-то убедителен. Да и что я мог предложить ему, кроме временного сомнительного убежища? Ничего. Но отдать его в руки утильщиков и тем обречь на верную и мучительную смерть было выше моих сил. Ни слова больше не говоря, я подхватил фонарь, соскочил наземь и, затворив дверцы фургона, защёлкнул засов. Иттрий, свесив руки и опустив голову, стоял в нескольких шагах от меня, между машиной и тёмной пастью ангара. Я ждал, что он шевельнётся, оживёт, начнёт спорить, да хотя бы крикнет наконец, — однако его жалкая поникшая фигура оставалась неподвижной. Не понимая его переживаний, я ощутил сочувствие пополам с раздражением. Я поставил фонарь у его ног и повернулся к машине. Только тогда он заговорил:
