Мэри однажды сказала, что этот аромат состоит из запахов лампового фитиля, собачьей шерсти и древесного дыма, но в Фоссе, где имелось электрическое освещение, а в доме не было собак, это, скорее всего, запахи древесного дыма, табака, старых обоев и садовой свежести, проникающей через распахнутые окна. А если с утра к этому букету добавлялось благоухание готовящегося завтрака… Бывало, по дороге в ванную я специально останавливался на верхней площадке лестницы и принюхивался, наслаждаясь.
Но в то утро, о котором идет речь, этот запах не доставлял мне ни малейшего удовольствия, наоборот: он буквально терзал меня, вызывая видения нарушенного непредвиденными обстоятельствами деревенского покоя. Проклятое письмо – оно ни на миг не выходило у меня из головы. Едва ознакомившись с посланием Булливанта, я с негодованием изорвал его в клочья, но утром, еще в халате (повергнув в изумление горничную), спустился в холл, достал из корзины для мусора обрывки, сложил их и перечитал еще раз от первой до последней буквы. А затем швырнул в недавно растопленный камин.
Я остался тверд в намерении не иметь дел ни с автором письма, ни с его планами, но уже не мог вернуть ощущение безмятежности, которое прежде окутывало меня как уютный старый плащ. К завтраку я спустился раньше Мэри, и покончил с ним еще до ее появления. Затем я раскурил трубку и, как обычно, отправился на утренний обход своих владений.
Утро было ясное, свежее, без инея, и пролески, распустившиеся на берегу озера, издали казались клочками летнего неба. Камышницы строили гнезда, а в жесткой прошлогодней траве под пологом сосновой рощицы уже пробились первые нарциссы. Старик Джордж Уэддон прибивал проволочную сетку для защиты от кроликов, насвистывая сквозь последние два зуба, и все вокруг, казалось, полно радости и весеннего ожидания. Да вот беда: я вдруг перестал чувствовать, что этот мир принадлежит мне. Я словно смотрел на прелестную картинку откуда-то со стороны. Что-то вторглось извне и нарушило ставшую привычной гармонию; и я не уставал проклинать Булливанта с его посланием.
Вернувшись к дому, я с удивлением обнаружил на подъездной аллее перед фасадом здоровенный черный «Роллс-Ройс». Пэддок встретил меня в холле и протянул карточку, на которой я прочитал оттиснутое вязью: «Мистер Джулиус Виктор».
Разумеется, это имя было мне знакомо. Джулиус Виктор – один из богатейших людей в мире, американский банкир, во время войны заправлявший финансовыми делами Британии. В газетах писали, что недавно он прибыл в Европу на какую-то международную конференцию. Заодно я вспомнил, как Бленкирон, откровенно недолюбливавший еврейский народ, однажды назвал его «самым нееврейским евреем со времен апостола Павла».
