«Нет, никогда я не привыкну к тем порядкам, которые заведены у нас в армии! Может быть, это малодушие, трусость, никому не нужная гуманность?.. Подполковник Белецкий, начальник контрразведки нашей дивизии, потешается надо мной, называет сопляком и мальчишкой. Это за то, что я весь побелел от гнева, увидев, как два здоровенных унтера истязают седую старуху. Два ее сына служили в красных частях. Она кричала… О, как она кричала!.. До сих пор этот нечеловеческий крик боли и страдания стоит у меня в ушах.
Подполковник Белецкий уверяет меня, что простые люди, мол, ни малейшей боли не чувствуют, что их хоть режь на куски, все равно они остаются равнодушными ко всяким болям… А я слушал его и думал о моей матери, оставшейся там, далеко, в Екатеринбурге…
Недавно у нас появился мой товарищ по училищу, тоже бывший юнкер, а теперь подпоручик, Валечка Косовицын. Он рассказал, что большевики не тронули ни одной семьи, из которой мужчины ушли в армию «сибирского правителя». Почему же мы режем, вешаем, убиваем, пытаем наших противников?.. Говорят, что красные офицеров и тех-то не всегда расстреливают. А солдат, захваченных в плен, как правило, оставляют в живых. Наши же ставят к стенке всех без разбора: и командиров, и рядовых солдат Красной Армии…
Что же происходит? Боже, вразуми раба твоего! Может быть, я чего-нибудь не понимаю…»
Потом в тетрадке все чаще стали попадаться такие размышления. Стихов с литерами «N. R.» больше не было. Зато мелькали названия деревень и других населенных пунктов, где после того, как там побывали белые, оставались трупы людей, сочувствующих красным, пепел, мелькали фамилии белых офицеров, покончивших с собой.
Однако все это мы прочитали уже после. А тогда, дома у Ивана Николаевича, мы пробежали всего несколько страничек, начав с той, где стояла дата: «5 мая 1919 года».
«С юга приходят малоутешительные вести. Красные заняли Бугуруслан, Сергиевск и Чистополь… Многие наши офицеры успокаивают себя тем, что у нас это временные поражения. Но мне кажется, что планы нового командующего большевистскими войсками на юге, некоего Фрунзе, гораздо глубже и дальновиднее, чем мы это себе представляем.
Все чаще задумываюсь я над навязчивой в последнее время мыслью: для чего все это? Для чего мы сожгли, разграбили и разрушили столько деревень? Для чего наши карательные экспедиции расстреляли, повесили и замучили столько людей? Порою мне кажется, что весь мир обезумел и катится, катится куда-то вниз, в бездонную пропасть, все быстрее, быстрее, не в силах уже остановиться.
