– Я люблю варенье из земляники, – сказал Николай Алексеевич.
Милиционера высадили у деревни, от его ста рублей Николай Алексеевич отказался.
Проехали молча несколько минут.
– Да, – сказал Николай Алексеевич, – совсем пустая дорога, как во сне.
– У вас номер московский, – сказала женщина.
– Что?
– Милиционер мог заметить, что номер московский. Он долго нам вслед смотрел. Не обратили внимания?
– Ну и что? Разве это преступление – московский номер? Думаете, он нас в розыск объявит? Из-за пустого разговора? Надо больно. Он уже ноги парит.
Еще через пару минут:
– Шрам у вас правда есть?
– Нет.
Чпок. Или не такой звук? Более сухой. Цток. Что-то вроде этого. Мяч о ракетку – с таким звуком. Скучная игра. Скучная.
Николай Алексеевич знал, что это несправедливо. Что под солнцем и в полной почти тишине натянуто напряжение, невидимые силовые линии, надо только подключиться.
Цток. Цток. Разряд.
Но не сегодня, не сейчас.
Солнечная картинка в телевизоре мерцала в углу столового зала. Картинку смотрели несколько человек. Николай Алексеевич со спутницей сидели от них далеко. В зале было прохладно, и еда быстро остывала и становилась невкусной. Тем не менее Николай Алексеевич аккуратно съел всё. Женщина ела мало. Поставила стакан с недопитым чаем.
– Вы в порядке? – спросил Николай Алексеевич.
– Устала.
Она посмотрела в дальний угол, в мерцающий экран.
– Теннис кончится – будет кино. Комедия.
Она промолчала.
– Что вы обо мне думаете?
Она повернулась, посмотрела на него отстраненно, почти так же, как на ту дальнюю картинку, откуда-то с другой стороны света.
– Не знаю. Ничего. Мне не очень хочется вникать в ваши обстоятельства, если честно. Вас это обижает?
Он помолчал.
«Цток. Цток», – говорил мяч.
– Обижает.
– Напрасно.
Допила чай, пожелала вежливо спокойной ночи. Ушла к себе в номер. К себе от него.
Официантка собрала грязную посуду, он попросил пива. Сидел один за голым столом. Уже началась комедия, люди у телевизора ржали, молодежь. Одна девушка отвернула лицо от телевизора. Она смотрела на него. Смотрела без улыбки, ошалелыми какими-то глазами. Как будто у нее была температура, жар. Он, толстый, небритый, помятый, был частью ее бреда. Что-то вроде этого. Он отвел глаза.
На лестнице он споткнулся и выругался. Услышал чей-то смешок. Оглянулся. Никого.
Сразу пошел в ванную. Принял душ. Всё было в общем чистым, даже новым, но каким-то шатким, хлипким, недостоверным. Он чувствовал свою тяжесть. Еще из ванной он услышал, что в дверь стучат, но спешить не стал. Завернул кран. Вода со всхлипом ушла в сток. Что-то было человеческое в этом всхлипе.
