И тут повествование прерывается, потому что Тэйдзи застал меня перелистывающей его снимки. Но последний образ продолжал меня преследовать. Сачи, лежащая на тротуаре. Это могла быть передозировка, опьянение, сон или смерть. Больше я Тэйдзи о Сачи не спрашивала. И конечно, ничего не знала о плачущем мужчине. Это я выдумала. Может, он ни разу в жизни и в театре-то не был. Быть может, просто лапша была слишком горячая, вот я и увидела на фотографии покрасневшие глаза, подернутые влагой.
Я подумывала пойти в театр, чтобы найти Сачи, но откуда мне знать, в какой именно? Можно было бы пройтись частым гребнем по журналу об увеселительных мероприятиях, чтобы узнать, что шло и когда, но это рискованно. Да и театр для Люси — место опасное. Я не могу посмотреть пьесу, не уверовав, что я в ней или даже что я она и есть. В детстве я изредка ездила со школьными экскурсиями посмотреть Шекспира или пантомиму, ничего кроме. Я страшилась пьес точно так же, как порой боялась спать. Меня может засосать в кошмар, и уже не проснуться. И все же, оказавшись там, ожидая на своем откидном бархатном сиденье, когда погасят огни, я вовлекалась в драму со всепоглощающей страстью школьницы. От сосредоточенности я едва дышала, пока свет не включали. Идея вовлечения зрителей в представление всегда казалась Люси дикой. Я и так была вовлечена. Я была каждым персонажем, местом — да и фабулой. Была ли я Фальстафом или заблудившимся ребенком, была ли я убийством или загадкой — я всегда проживала это на полную катушку. Я была сразу и Титанией, и Обероном, Деметрием и Лисандром, Паком и Дудкой, починщиком мехов. Я была Стеной и Лунным светом. Я же была Белоснежкой и семью гномами. Я была черепом Йорика, и я же остро отточенной рапирой. Когда занавес опускался, уходить было свыше моих сил, и все же хотелось. Учителю приходилось тащить меня по проходу к микроавтобусу. Я пиналась и верещала, оставляя в театре ногти и волосы. Это было своего рода безумие, потому что не имело значения, останусь я в театре или вернусь домой, в свою спальню. Я застревала в пьесе на недели и месяцы, проживала ее снова и снова, одержимо меняя и развивая ее что ни день против своей воли. Окружающие меня люди были едва видны, едва слышны. А потом, очнувшись от помешательства, наслаждалась покоем, в ужасе ожидая следующей экскурсии.
Больше меня посещать театры не вынуждают, вот я их и не посещаю. Подобная утрата самоконтроля была бы несносна; я ни за что не смогу сосредоточиться на переводах. Нет, искать Сачи в театре я не могла. И потом, согласно фотографиям, ее там больше нет. Ее нигде нет.
