Я доволокла виолончель до станции и по линии Яманотэ доехала от Готанды до Ниппори. И вступила в старые тихие районы Токио. Меня окружали небольшие покосившиеся домишки, несколько старых деревянных храмов, стоически переживших Великое землетрясение Канто и бомбардировки Второй мировой войны. Я остановилась у кладбища Янака, чтобы свериться с картой и немного передохнуть.
Это красивое кладбище, заставляющее воспрянуть душой и запеть. Я замычала «Когда ступают святые»[19]. Во всех направлениях тянулись строгие ряды надгробий — серые геометрические формы, разлинованные узкими дорожками, — обелиски, каменные светильники, плоские могильные камни. Дорожки обступали вишни, изредка перемежающиеся с соснами. Некоторые погребальные участки весьма просторны, учитывая размеры комнат, выделяемых в Токио для жизни. Встречались могилы в замысловатых гробницах, вознесенные над землей с ведущими к ним одной-двумя ступеньками. Найдя одну особенно приглянувшуюся, я прислонила виолончель к каменному светильнику и присела на ступеньку. Я была тронута, увидев, что перед высоким могильным камнем кто-то любящий оставил две красивые вазы с пурпурными и белыми орхидеями. Попыталась прочесть иероглифы имени покойника, но они были чересчур невразумительны для моего японского. Огляделась. Вдали маячили один-два человека. Я подумала, как славно быть похороненной здесь — в таком мирном, но таком органичном районе города, чтобы за моими костями и пеплом ухаживали эти добрые люди.
Нацуко однажды рассказала мне о кремации ее деда. Дедулю сунули в печку, как пиццу на подносе. Когда же он покинул печь уже без плоти, кости разобрали и предоставили родственникам. Гости взяли длинные палочки и поместили кости в две урны — одну для храма, а одну для предания земле. Самой особенной частью деда было нодоботокэ — адамово яблоко. Поскольку формой оно напоминает Будду, то отправилось в меньшую урну для хранения в храме. В конце работник крематория смел пепел и осколки костей с помощью метелки и совочка. Эта часть церемонии расстроила Нацуко. Дедушку замели в мусорный совок.
Люси не возражала бы против кремации и разбора друзьями, но не хотела бы, чтобы ее останки были заперты в урне. Она бы предпочла, чтобы их поместили прямо в землю, без гроба, без мешка для трупа, чтобы возродиться в извивающихся червяках и личинках. Но выбор нам дан не всегда.
Слабый, но резкий ветерок обжег мне губы, заставив глаза увлажниться. Я поглядела в небо. Наверху с карканьем кружились вороны, будто предвещая дурное. Слетев вниз, одна устроилась поблизости от меня, держа в клюве белую картонку. На миг почудилось, что она принесла послание, но птица, не обращая внимания на Люси Флай, принялась клевать и драть бумагу в клочья. Сообразив, что это обрывок сигаретной пачки, я почувствовала себя дурой. Черный птичий глаз стрелял во всех направлениях, но ко мне интереса не проявлял. Как только вороне удалось выудить изнутри серебряную бумажку, она отбросила сплющенную пачку и порхнула в небеса. Я потеряла ее из виду среди остальных.
