— Да и что за торги это были! — быстро добавил Иван.
— Торги он устроил, как и все дела свои устраивает. Отпечатал тут в городе объявление в одной ихней газете да и скупил все номера, так что никто ни строчки не смог прочитать; ну, так вот и сварганил дельце.
Димо проговорил это с ненавистью, гневно глядя на Арнаутку. Дядя Продан слушал его с восхищением, одобрительно кивая головой.
— А на торгах, на торгах-то что было! — сказал он, угрожающе подняв руку. — Никого даже в помещение не допустили.
— Да, такого разбоя свет не видывал! — подхватил Димо, повернувшись к нему. — Ведь это тысяча декаров[4], кажется…
— Тысяча сто, — уточнил Иван.
— Тысячу сто декаров он купил по полторы тысячи левов за декар и в том же году отдал их в аренду Нико Оризарину по тысяче восемьсот левов за декар в год…
— Чистых триста тысчонок левой рукой в правый карман положил, — проговорил Младен.
— И это только за первый год, — сказал, повернувшись к нему, дядя Продан. — А теперь?.. Миллиончики нажил, миллиончики…
— Кто умеет нажить, пускай наживает, — ввернула Арнаутка.
— Так всякий умеет, — огрызнулся Димо. — Заставить продать себе землю по полторы тысячи левов за декар, когда и глухой и слепой знает, что она сразу же пойдет в аренду по тысяче восемьсот.
— Слушай, сватья, — мягко проговорил дядя Продан, повернувшись к Арнаутке. — Тогда… постой, в каком году это было, помнишь?
— Торги-то? — переспросил Иван. — Торги были в девятьсот тридцатом.
— Так вот, тогда земля на Джендем-баире продавалась по пяти тысяч за декар… Так что же ты мне говоришь: «Кто умеет…»? Что это жульничество — спорить нечего, ясное дело — жульничество; а вот что ты мне скажи: вернет он те денежки, что тогда заграбастал, или нет?
— Вернет как миленький, — уверенно ответил Иван.
— Ждите! — злорадно прошипела Арнаутка и повернулась к другим женщинам.
Муж ее, Михаил Арнаутин, работал на мельнице Ганчовских. На сороковины Арнаутку не приглашали, и всем было известно, что Минчо и Тошка терпеть ее не могли. А она вечно липла и подлизывалась к ним и, если удавалось что-нибудь подслушать, немедленно доносила Ганчовским. Тошка воспитывалась у нее, и Арнаутка постоянно твердила, что любит ее, как родная мать.
«Ох, только я одна знаю, какой матерью она мне была», — проклинала ее Тошка. И в душе ее вереницей плыли воспоминания о тяжком, нерадостном детстве и еще более тяжком и нерадостном девичестве.
После войны родители Тошки умерли во время эпидемии «испанки», и тетка Гела взяла сироту к себе. Родного отца своего Тошка не помнила. Он умер в молодости, когда был в солдатах. Тогда они жили в Сватове. Дед выгнал ее с матерью из дома, и мать снова вышла замуж. Отчим Тошки был путевым сторожем на железной дороге. Он редко бывал дома — только когда кто-нибудь мог заменить его на работе. В селе у них был домишко с усадьбой в полдекара. Часть этой земли отобрали при перепланировке села, другую продали. Но вырученных за нее денег Тошка не увидела — тетка Гела прибрала к рукам все до последнего гроша.
