— Ладно покончили, лучше некуда, — резко проговорил какой-то человек за его спиной.
— Да ведь я ему говорил, дядя Димо, — повернулся к нему Иван. — «Хороший, говорю, вяз», а он, вы же его знаете, уж как задумает что-нибудь… «Хороший-то хороший, говорит, да только пользы от него никакой». Он хотел на этом месте груши посадить.
— А как все случилось-то… с дерева он упал, что ли, или споткнулся? — сочувственно спросил один щуплый старичок и протиснулся вперед.
— Нет. Он канатом ствол обвязал, а сам на землю слез. Мы ведь его уже как следует подкопали, вяз-то. Брат легонько дернул за канат, так только, чтобы попробовать, а вяз возьми да и повались… Минчо метнулся туда-сюда и… то ли растерялся он, то ли… не разобрал я… как стукнет его по голове суком, тут на месте и кончился.
— Ай-ай-ай!
— Э-э-эх!
— Смотри ты!
«Хоть бы не такой смертью ему помереть», — думали все.
Женщины собирались в кучки.
— Жалко малого, — заохала одна старушонка, проливая пьяные слезы.
— Жалко его, да жалко и молодайку, — со злобой подхватила Гела Арнаутка, сводная сестра Тошкиного отчима.
— А сынишку-то оставил, господи, совсем еще капельного, — вздохнула другая женщина.
— Кому какая доля суждена, — заметила третья женщина и горестно покачала головой.
— Ох, сестрица, тяжелая это доля — без отца остаться!
— Так вот и живет человек — не знает, что с ним станется, — философствовала приземистая толстая соседка.
— А какой красавец был! — проговорила одна дальняя родственница, глотая горькие слезы. — Подросли они с Ванё, стали работать. «Ну, говорим, дай бог здоровья ихней матери…» А вышло… недолго она радовалась, бедная.
— Покуда она их вырастила, нужда из нее все жилы повымотала, — всхлипнула старушонка.
— Неужто она пенсии не получает?
— Какая там пенсия! — махнула рукой дальняя родственница. — Дядя Милю, муж ее, ведь у себя дома помер. Болезнь-то свою он с войны привез, да ведь это во внимание не берут…
— Уж и велику пенсию выдают! — сказала, качая головой, какая-то совсем высохшая женщина… — Пятьсот — шестьсот левов за три месяца…
— А все помощь, доченька, — повернулась к ней старушонка. — Взять хоть сватью Милювицу — получала бы она пенсию, увидела б ты, как и сноха и сыновья в глаза б ей стали смотреть…
— Да уж и так смотрят, — ввернула дальняя родственница.
— Да, смотрят, — как-то неуверенно проговорила старушка и умолкла, а ее беззубый рот запал, как у черепахи.
Человек десять соседок и родственниц пошли провожать Мариолу. Старшая сестра слегка поддерживала ее, обхватив рукой, и старалась казаться спокойной, строгой. Другие завели было разговор о полевых работах, о кризисе и безденежье, но спохватились и замолчали, словно подавившись. Когда стали подходить к селу, старуха легонько отстранилась от сестры и пошла одна, без чужой помощи. Она уже не могла плакать и только изредка всхлипывала. Сестра громко утешала ее:
