10 декабря. Я сделал над собой усилие и принял приглашение сына вице-префекта посмотреть, как делают оливковое масло в местечке, где находится вилла его семьи, неподалеку от морского побережья.
Вилла, ныне превращенная в ферму, — это старинный дом с укреплениями и башенками. Она стоит на склоне холма, скрытая ивняком и оливковыми деревьями, и осенью листва кажется ярким оранжевым пламенем. Масло выжимают в огромном, мрачном подвале, похожим на тюремное подземелье: в слабом свете дня и чадном желтоватом мерцании огней могучие белые волы ворочают жернов, и неясные фигуры трудятся у воротов и рукоятей. Фантазия подсказывает мне, что все это похоже на сцену времен инквизиции.
Гостеприимный хозяин потчевал меня лучшим вином и прочими яствами. Я совершал долгие пешие прогулки по морскому берегу. Когда мы уезжали, Урбанию укутывали снежные облака; здесь ярко светило солнце, и этот свет, море, суматошная жизнь крошечного порта на Адриатике, кажется, хорошо повлияли на меня. Я вернулся в Урбанию другим человеком. Синьор Асдрубале, пробираясь в тапочках меж своих позолоченных сундуков, имперской мебели, старинных чаш, блюд и картин, которых никто не купит, поздравил меня с тем, что я стал выглядеть лучше. «Вы слишком много работаете, — заявил он. — Юношам нужны развлечения, театры, прогулки, amori. Будет еще время для серьезных занятий, когда полысеете!» И он снял замызганную красную шапочку, чтобы продемонстрировать мне собственную голову, начисто лишенную волос.
Да, мне лучше! И, как следствие, я снова с удовольствием погрузился в работу. Я легко поквитаюсь с этими берлинскими умниками!
14 декабря. Не думаю, что когда-нибудь испытывал подобное счастье от своей работы. Я вижу все как наяву: коварного, трусливого герцога Роберта, печальную герцогиню Маддалену, безвольного, напыщенного и претендующего на галантность герцога Гвидальфонсо — и прежде всего прелестный образ Медеи. Я чувствую себя величайшим историком своего века и в то же время — двенадцатилетним мальчишкой.
Вчера в первый раз в городе шел снег, целых два часа. Когда снегопад прекратился, я вышел на площадь и стал учить юных оборванцев лепить снежную бабу… нет, снежную деву. Я решил назвать ее Медея.
— La pessima Medea! — вскричал один из мальчишек. — Это она по ночам разъезжает по небу на козле?
— Нет, нет, — заверил я. — Она была прекрасной дамой, герцогиней Урбанской, самой красивой женщиной на белом свете.
Я сделал ей корону из мишуры и уговорил мальчишек приветствовать ее криком: «Evviva, Medea!» Но один из них заявил:
