— Что это? — с испугом спросил Лева.
— А кровь господня... — с улыбкой заметил хозяин.
— Скажешь тоже... — комэск поморщился. — Вино церковное, слабенькое. Попили мы его там, в походах... С тех пор... — комэск зло поскреб курчавую бороду, — крепче ничего не пью... Было дело...
Три стакана сдвинулись в тосте. Лева с опаской пригубил свой. До этого он ни разу не пробовал хмельного. Комэск опустошил свой стакан залпом и с недоумением посмотрел на Леву:
— Что ж ты, профессор?
Лева сделал глоток.
Потом стены харчевни куда-то уплыли, раздвинулись. Остались лишь стол с остывшей бульбой в желтых подтеках сала да злая жужжащая муха, от которой Лева отмахивался и все никак не мог отмахнуться. И еще комэск, словно окунувший свое круглое лицо и смеющиеся голубые глаза в курчавую рыжую бородку. Хозяин то возникал откуда-то из дальних глубин харчевни, присаживаясь на табурет, согласно кивал Левиным утверждениям, произнося лишь одно: «Надо же!», то так же стремительно исчезал. А Лева, энергично жестикулируя, все пытался доходчиво растолковать комэску суть теории относительности. И, сердясь, что тот никак не может понять таких простых вещей, все твердил:
— Это же как дважды два. Всего три знака: масса, энергия, скорость... Гениально, как колесо...
— Убей бог, не пойму! — басил комэск, наполняя пустые стаканы из очередного кувшина...
— Ну смотри! Значит, так, — горячился Лева, машинально прихлебывая из стакана. — Если, предположим, твоя скорость как абстрактного тела...
Голос хозяина, как сквозь вату, врезался в беседу:
— А вот вы, хлопчик-профессор, какой угол возьмете при сильном ветре для пулемета?
— «Пулемета»? — Лева успел поймать последнее слово и попытался понять, что к чему. — У меня нет пулемета... Зачем он мне?
— Ясно, что нет. Так какой угол при сильном ветре? — ехидно спрашивал уже явно несимпатичный Петрович.— Молчите?! А он, — хозяин ткнул пальцем в комэска, — знает. И даже я. А вы... относительность, энергия...
Глаза комэска от гнева посинели:
— На хрена ты лезешь не в свое дело, Петрович... — он резко поднялся. — Пошли, хлопчик, засиделись. По дороге договорим...
— Нет, постойте. Я должен ему объяснить, что Эйнштейн гениален. — Лева тоже встал с табурета. Но его повело, и он шлепнулся на сиденье.
— В другой раз объяснишь.
Они шли сквозь базарную толпу. Комэск плотно держал Леву за плечи, оберегая от толчков.
Глухое, ворчащее, как огромный зверь, торжище уже давно осталось за створками распахнутых чугунных ворот, за каменной оградой рынка. Они шагали по булыжным улицам Минска. Давно прошли у Левы слабость и головокружение. Все было теперь реально, твердо, прямолинейно. И так много хотелось сказать спутнику, взрослому человеку, наверное, не раз видавшему, как умирали люди, что Лева чувствовал несерьезность своих обид, переживаний. Так они бродили по улицам вокруг профессорского дома. И комэск слушал не перебивая, серьезно, задумчиво. Только под конец неожиданно произнес вслух:
