Ночь зато нередко бывала неспокойной. Простуды, которыми я обычно в детстве хворал, по ночам принимали вид душащих хрипов, и за преждевременный глоток свежего воздуха из открытой форточки или выход в коридор я платился жестокими удушьями и раздирающим грудь сухим кашлем. Тогда ночная жизнь в комнате светилась окошечком фарфоровой башенки, стоявшей на маленьком столике. Над башенкой согревали для меня молоко или сладкое ягодное питье. Возвращенный из недолгого забытья новым приступом кашля, я видел при слабом свете этого крохотного окошечка погруженную в мрак бессонную фигуру матери в халате. Она сидела неподалеку все ночи, готовая прийти мне на помощь. Я подзывал ее, чтобы почувствовать холодок от прикосновения ее руки к моему горячему лбу, выпить глоток чего-нибудь теплого. Уже погружаясь в дремоту, я ощущал нежный поцелуй, которым она меня награждала перед тем, как снова вернуться к своему месту. Этого своего поста в такие ночи она ни за что не соглашалась уступить даже Вере — сестре. Мне так памятна ее усталая фигура, склоненная у желтого окошечка грелки, что, кажется, я не очень бы удивился, если бы привелось однажды снова проснуться в этой обстановке, и принял бы это как нечто должное.
Этим частым болезням в моем обиходе присвоено звание «хрипота». «Хрипота» приходила внезапно и возвращалась по нескольку раз в зиму с каким-то неумолимым упорством: на исходе дня вдруг в глазах появлялся лихорадочный блеск, начиналось покашливание. «Дай-ка мне лоб!.. Э, да у тебя жар. Мама!» — так говорила сестра, и все начиналось сначала. Ставили градусник; он показывал обычно не меньше сорока. И вот постель, на столик водружается башенка-грелка, а у икон зажигают лампаду. Тень от лампады, с ее подвесками, всю ночь покачивается на потолке, и всю ночь я не сплю и спать не даю остальным. Сестра терпеливо и негромко рассказывает мне что-нибудь из Ветхого завета — про Иакова или Эсфирь, а не то из русской истории — про Александра Невского, Дмитрия Донского; мама дремлет поблизости в кресле, иногда и папа заходит: «Ну как?» Но тут уже все бывает в порядке — никаких от него замечаний, никаких недовольств. Еще помню окрашенные в голубую краску металлические коробки с леденцами. На них серебряная надпись: «Ландрин». Эти красивые красные и желтые леденцы мне давали сосать, чтобы кашель утих. К утру я успокаивался. Сестра отходила, но я тотчас ее окликал.
— Ну что тебе?
— Ножки под ножки!
