Если еще раз сходить домой пообедать, а после обеда вернуться сюда, под березы, ожидает разочарование: то же место как будто не то. В чем же дело? Солнце откочевало далеко в поле, тени берез удлинились, легли на дорогу и дальше; теперь на любимых пнях неуютно и сумрачно. Время к закату. На маленьком прудике, в поле, заросшем осокой, голосисто-гортанно лягушки свое завели. Наше стадо, пыля, возвращается. Кто впереди? Если черная — будет ненастье. Нет, рыжая, Краля, несет очень полное вымя. Пахнет от стада парным молоком. А солнце все дальше и дальше уходит, спешит утонуть в горизонте, том самом, который за Волгой, а в освещенных им купах дерев ярко озарены две далекие церкви. Одна из них, совсем белая, сейчас кажется так близко — вот взял бы и сбегал. Но я знаю — она далеко, и дальше еще оттого, что приход там не наш. Никто в ней никогда не бывает. Наша церковь в другой стороне, ее за лесами не видно. Вот она так и дальше, да ближе, а уж эта… за Волгой, там, наверно, и люди другие, и церковь другая у них. Кто же там? Барон Корф. Не из числа наших знакомых. Впрочем, папа, конечно, все знает, он знает и этих баронов. Например, известно, что у старого барона два взрослых сына — Иван и Димитрий Николаевичи. Иван Николаевич, как и наш Ваня. Может быть, и еще они чем-то похожи? Хорошо бы проверить.
…Еще дальше вторая церковь; та совсем розовая, как топленым молоком, ее густо обливает закат, и солнце зажгло на ней крест над синеватыми смутными купами дальнего леса…
А за ближним лесом, по дороге, по которой никто не приехал, под вечер стали слышны песни, крики мальчишек, собачий лай; они доносятся, приглушенные расстоянием, но отчетливые в тихом вечернем воздухе — там тоже творится какая-то жизнь, своя, отдельная; нам она, как и мы ей, не мешает. Всюду все хорошо. Хорошо и спокойно. Будет спокойная и теплая ночь…
Однако пора. Скоро начнется на поле туман, а туман для ребенка вреднее всего. «Так еще бабушка наша с тобой говорила», — подтверждает сестра, торопясь уходить. Над головами висят комары. От них и дома не скроешься. Не помогут железные частые сетки в раскрытых окнах. Найдут щелочки, продавлинки, проберутся в комнаты, залезут под полог, будут всю ночь изводить надсадным, назойливым писком, чтобы только под утро тяжело улететь к потолку с переполненным красным брюшком…
Вот так ходим, ходим, да вдруг кто-нибудь и приедет. Сперва, как обычно, на дороге покажется облачко пыли; оно все ближе и ближе покатится к нам, и вдруг сразу нахлынут смех, поцелуи, чудесные запахи конского пота, чужих чемоданов, духов и железной дороги. И вот я, чуть-чуть обалдев от стремительности налетевших событий, лечу, упираясь ногами в какой-то портплед, за конским хвостом, расчесанным ветром; бубенчик звенит под дугой, и небо стремится навстречу, со всеми своими паутинками облаков, со всей своей синевой. Молчу, с перехваченным дыханьем — от скорости бега, от ветра или от волненья? Наверное, ото всего понемногу.
