– Да здравствует ВЛКСМ! Это говорю я, Яша Виньковецкий.
То есть о прослушивании не только знали хозяева и гости, но еще и над этим пошучивали.
Вызвали и меня.
– По какому делу?
– Там узнаете.
Пришлось явиться. А этот вопрос нужно было задавать. “Дело” означало не повод для разговора, а папку, следственное дело. На кого и по какой статье? Без этого можно было и не являться. Следователь сказал:
– Уверяю вас, ни по какому конкретно. Но Технологический институт распределяет вас на предприятие почтовый ящик сорок пять, это – закрытое учреждение с режимом секретности. Нам нужен ряд дополнительных сведений о вас для Первого отдела.
Следователь, лица которого я не запомнил (в этом, должно быть, состояла одна из особенностей его профессии), уходил, приходил, куда-то звонил, долго писал, задавал множество мелких вопросов, записывал мои ответы на специальных бланках... Словом, не торопился. Между прочим, спросил:
– Как вы расцениваете свое участие в издании и распространении газеты “Культура”?
– Это же была стенгазета в одном экземпляре. Расцениваю как несерьезное занятие, забаву.
– А как вы отнеслись к критике парткома, к выступлению “Комсомольской правды”?
– К парткому – серьезно. А “Комсомолка” критиковала в обидных выражениях: например, “мальчишеское невежество”... Но с тем, что это было мальчишество, согласен.
– Какова роль Бориса Зеликсона в этом “мальчишестве”?
– Он все и начал.
– А вы сами собираетесь в дальнейшем заниматься подобной деятельностью?
– Нет.
– Подпишите.
Но что же это он за меня написал?
“Своего участия в издании и распространении антисоветского печатного органа, вызванного моей политической незрелостью, не отрицаю...
Справедливую критику партийного комитета воспринимаю со всей серьезностью...
Подстрекательскую роль Бориса Зеликсона осуждаю...
В дальнейшем антисоветской и антисоциалистической деятельностью обещаю не заниматься...”
Что я должен был сделать? Редактировать каждое слово? Да пропади она пропадом, эта бумажка! Раз отпускают, скорей надо уносить ноги.
Я вышел на Литейный проспект. Было ясное небо, но уже вечерело, свет казался померкшим, пыльным. Всеми порами я ощущал себя пропитанным этой невидимой пылью, потным. Хотелось отряхнуться, а еще больше – залезть с мочалкой в глубокую ванну.
Сколько лет отбыл Косцинский в Мордовии? По крайней мере года четыре, тогда это был стандартный срок. Но, едва он вернулся, я поспешил к нему. Проседи в голове прибавилось, шкиперская бородка совсем поседела, но был он так же прям и жилист; вид – боевой. Только на правой руке, видимо, повредил сухожилие: подавал он не раскрытую ладонь, а три пальца с поджатыми безымянным и мизинцем. Ну – как?
