А жена его мазурка сидит с дочкой,
Смотрят, смотрят они вместе в одну точку, —
распевая по-польски, дразнили его в школе украинские ребятишки. А он как умел отвечал по-украински:
Ехал гуцул с Коломыи,
А гуцулка с Гдыни…
Но сразу же после этого вместе гоняли мяч на спортивной площадке, только пыль стояла столбом. А вернувшись из школы, пасли коров, пекли в костре картошку и молодую сладкую кукурузу, которую вместе таскали, чаще всего с помещичьего поля. Вместе дергали девчонок за косы. Играли в «жмурки», индейцев и войну.
В сентябре 1939 года Сташек должен был пойти в гимназию. Его даже приняли. Отец заплатил за учебу, хотя, честно говоря, не очень-то хотел, чтобы его сын учился дальше. «А кто на хозяйстве останется», — упорствовал он, когда мать все же настаивала отдать сына в гимназию. Война! Весь прежний мир Сташека перевернулся вверх ногами. Да и не только Сташека. Война раскидала людей, как буря осенние листья, и поляков раскидала по всему свету…
Эшелон с переселенцами, в котором оказалась семья Родаков, направлялся в Канск, неподалеку от Иркутска. А от железнодорожной станции их еще почти две недели везли санями до затерявшейся в лиственнично-кедровой тайге реки Поймы. Там, на берегу ее, когда пришла их первая, запоздалая, но буйная сибирская весна, похоронили мать. Отец говорил, что мама простудилась и заболела гриппом. А Сташек был уверен, что мать умерла от тоски. Уже в Подолии она тосковала по Калиновой, где остался ее мир, край ее молодости. Это она привила Сташеку любовь и привязанность к этой бедной деревушке у подножья горы, к ее жителям, к солнцу и природе. К усатому деду Леону, к бойкой как живчик и бедной как церковная мышь бабке Хухлине. К белокаменному, окаймленному кленовым лесом старому монастырю на Борковской горе. К вишневому саду, к Стругу. Если позднее, во время своих скитаний, он пытался представить себе Польшу, то всегда вспоминал родную Калиновую в солнечное, весеннее, росистое утро. Такой образ Польши оставила ему мать. Когда в июле сорок четвертого года он вошел с Войском Польским в Люблин, то написал письмо родным. Сообщил номер полевой почты. Ответ получил уже под Варшавой, в Праге. Дядя Изидор писал:
«Слава Иисусу Христу. Здравствуй, дорогой Племянник. Слава богу, хоть Ты нашелся. Мы все здесь скорбим по Тосе, Твоей матери, а нашей дорогой сестре. Не вернется уже к нам никогда. И лежит где-то там далеко. А у нас тоже несчастье за несчастьем. Стефана, дядю твоего, немец в лагерь вывез и что с ним — неизвестно. Ты пишешь, что не имеешь никаких известий о своем отце. Мы тоже ничего о нем не знаем. Пока ты не писал, мы думали, что вы все вместе и, может быть, когда-нибудь увидимся. А может, Сташек, выхлопочешь хотя бы пару деньков отпуска и навестишь нас? А дедушка Твой Ян, со стороны отца, — умерли. А дядю Антека, старшего брата Твоего отца, застрелили, уже после освобождения. Свои его убили, у нас тут даже между соседями нет до сих пор мира, и все из-за политики. Что собираешься делать после армии? В случае чего не раздумывай, а приезжай в Калиновую. Как-нибудь проживем. И побереги себя, наш дорогой Племянник, ты ведь у нас один остался. Все мы здесь удивляемся, как тебя, такого молодого, взяли на войну, но что поделаешь. Пиши нам. А мы, если узнаем что-нибудь о Твоем отце, напишем Тебе. И все здесь тебе сердечно кланяются. Да хранит Тебя пресвятая дева Борковская, дорогой Племянник.
