Радину, конечно, было приятно, что его не отпустили, и в то же время было неловко и трепетно от сознания того, что он остался наедине с Софьей Аркадьевной.
— Хотите чаю, Владимир Александрович? — прерывая молчание, спросила Софья Аркадьевна.
— Да… собственно говоря, нет, — все еще занятый своими мыслями, наобум ответил он.
— То есть как «да», собственно говоря «нет»? — щурясь от смеха передразнила она его.
— Да я это сказал как-то так, неожиданно… — окончательно смешавшись, сказал он.
— Почему? — тихо спросила Софья Аркадьевна.
Опять наступило молчание. Она ждала ответа, а он молчал, не находя нужных слов.
— Я знаю, почему вы смешались, — вдруг сказала Софья Аркадьевна. — Контраст между «ведьмой» и женой полковника Четверикова смутил вас, не правда ди?
— Да. И не контраст вовсе, а… — Радин мучительно подыскивал слова, — а такая неожиданная, такая, как бы это сказать, неправдоподобная встреча в этом маленьком, глухом, типично военном городке… — он опять замолчал и, поднимая глаза, проговорил: — Не подумайте, что я говорю пошлости, просто сейчас я не в силах найти нужных слов… Но, клянусь вам, когда я остаюсь один, я думаю о вас… я все время, много и долго думаю о вас…
Глаза женщины посветлели, взгляд стал задумчивей и нежней. Она не то с интересом, не то с глубоким любопытством слушала Радина, не сводя с него взгляда.
— Еще Тютчев сказал: «Мысль изреченная — есть ложь». Никогда словами, какие б они не были верные, не объяснишь своих чувств…
— Это похоже на объяснение в любви, странно все это, неожиданно и радостно, — сказала Софья Аркадьевна, потом встала и вышла в другую комнату.
Радин, взволнованный, смущенный, сидел один.
«Что я наделал! Что это я наговорил… действительно, очень похоже на объяснение в любви. Но я ведь действительно все время думаю о ней», — как бы оправдываясь, подумал он.
Так просидел он минуту, другую, потом встал и не зная, что делать дальше, подошел к окну.
Ее все еще не было. Она не приходила, и Радин не знал, как быть ему. Уходить нельзя — с минуты на минуту вернется Четвериков.
У окна стоял небольшой столик с патефоном. Рядом двумя высокими стопками высились пластинки. «Ария Левко из оперы „Майская ночь“», «Редеет облаков летучая гряда»…
Радин машинально протянул руку ко второй стопке и, не глядя, вынул из середины первую попавшуюся пластинку.
«Что стоишь качаясь, тонкая рябина.
Головой склоняясь до самого тына»…
Грустная мелодия немного успокоила его.
