– Не знаю, – подумав, отвечал я.
– Опишите мне ее.
– Кошка как кошка, серая...
– Не черная? И пятна на груди не было?
– Вроде нет, – сказал я.
– Вот видите, – воодушевился он. – У вас нет остроты видения. – И вдруг понизил голос: – Послушайте, зачем вам все это? Не надо вам всего этого.
В обращении его прозвучало неподдельное тепло. Это меня Тронуло.
– Можно пригласить вас пообедать? – спросил я. – Заодно и на картину глянете...
Он посмотрел на меня возмущенно. Подбежал к гардгробу, распахнул дверцы, выхватил из глубины темно-синий костюм на плечиках и, поигрывая им, как мулетой, умчался в ванную. Через несколько минут прибежал с пустой вешалкой и в пижаме. С верхней полки выудил сложенную сорочку и опять скрылся. Еще несколько раз прибегал за галстуками, запонками и, наконец, вернулся опять я пижаме. Объявил:
– Я не еду. У меня брюки неглаженые.
– Пустяки, – заверил его я.
Когда мы прибыли, на шум в прихожую выскочил Элизабет.
Редактор побледнел и закричал:
– Немедленно уберите пса!
Элизабета утащили. Весь обед Вероника хмурилась, и Директор был мрачен. Редактор держался замкнуто и понуро, а потом объяснил:
– Не люблю собак. Уверен, что из-за них я лишился своего дорогого друга. У меня был кот – великолепный пушистый разбойник по имени Котофеич. Как я привязался к нему! Но однажды весной он исчез и больше не появлялся. Я искал его, бегал по дворам, расклеил объявления. Все тщетно.
Все виновато заулыбались и простили ему выходку с Элизабетом.
Накопители делятся на две категории: накопителей-оптимистов и накопителей-пессимистов. Первые живут предвкушением: вот погоди, накопим, сколько нужно, тогда поживем!.. Полная им противоположность вторая категория. Эти копят, пребывая в вечном страхе, – на черный день.
– Ты явно относишься ко вторым, – посмеивался Директор над Редактором. – Куда тебе столько книг?
Редактор, ткнув указательным пальцем в соединительную дужку очков, возвращал их на переносицу и обиженно пыхтел:
– А откуда, по-твоему, я черпаю материал для тостов?
И верно: за столом он был незаменим. Его память хранила множество великолепных речений, забавных историй, анекдотов. Он мог говорить, не останавливаясь, по нескольку часов. Речь его текла легко, журчала, будто ручеек. Толстенький, уютный, с короткой стрижкой и трогательным чубчиком, в массивных роговых очках на черепашьем мудром лице, он навевал на собеседника спокойствие, почти сонливость.
Когда он умолкал, я медленно возвращался к реальности и видел: Вероника и Калисфения Викторовна испытывают то же, что и я. А Директор заморенно зевал, как от сердечной недостаточности, и тряс головой.
