Они вернулись к самому вечеру и, не заходя в столовую, попили в своей мансарде молока с печеньем. Замечательные печенинки-пирожные вроде гантелек, облитые по концам шоколадом. Давидик заснул сразу же. И не слышал ни пульсирующего шоссе, ни ночных птиц, ни скрипа отворившейся и захлопнувшейся двери. Он проснулся в полной темноте. Захотелось писать. Он всегда хотел писать после вечернего молока. Дома все было просто. Уборная направо от комнаты. А здесь? Жалко было будить маму. Спит неслышно в своей кровати. Устала. Еще хорошо, что не слышала ужасных шуток этого Голиафа. Давидик снова уснул, но и во сне вертелся, прогоняя желание. Наконец он не выдержал, окончательно проснулся и позвал:
— Мама, мама Аня! Мне нужно в туалет.
Никто не отозвался. Он нашарил рукой тумбочку, стоявшую между изголовьями кроватей, и шагнул на пол.
— Мамуля, проснись, пожалуйста!
Левая рука его обследовала кровать мамы и испуганно прижалась к животу, звавшему Давидика скорее найти уборную. Мамы в номере не было, но мысль о том, что с ней что-нибудь случилось, приглушалась мучительной боязнью опозориться именно здесь, в пансионе. Такого с ним не случалось давным-давно. Давидик толкнул дверь и выбрался в коридор. Он помнил, что туалет где-то в конце коридора, и побрел, нашаривая дорогу, как слепой, кончиками пальцев скользя по стене. Попалась дверь. Он вспомнил: на лестницу. Дверь запела тоненько и приотворилась. Он уже миновал дверь и чей-то номер, как с лестницы услышал рычащий хохоток и нежный смех мамы. Смех мамы Ани откуда-то из пасти лестницы. Он так и представил себе маму Аню: тоненькую, в короткой стрижке соломенных волос, испуганно смотрящую из пасти, усыпанной ступеньками-зубами. И вдруг — смех! Значит, кто-то второй, с рычащим хохотком, заставил маму притворно веселиться. Давидик готов был поверить, что сама зубастая лестница хохочет и мучит одновременно. Но некогда ему было размышлять. Он двинулся дальше, пока не нашел туалет и не помочился.
Оставалось выручить маму. Он вернулся к лестнице и тихонечко спустился на две-три ступеньки. Смеха мамы и грубого хохотка больше не было. «Какой ты фантазер, Давидик!» — повторил он было любимую мамину присказку, как услышал тот же глухой и грубый голос, но теперь не хохочущий, а уговаривающий:
— Жисть-то наша — жестянка. Надо пенку с нее снять, а?
Это был голос Голиафа. Давидик не сомневался. Голос отвратительного Голиафа. И мамин — не протестующий, не вырывающийся из этого лестничного подвального голоса, а мягко отговаривающий:
