Теперь же все время, пока они пили кофе, пока перебрасывались мало что значащими фразами, Веретенникова не оставляло ощущение, будто он разговаривает с новым для себя человеком. Будто он и не знал эту женщину никогда прежде. Неужели действительно прошедшие годы так сильно изменили ее, сделали почти неузнаваемой? Или все дело заключалось в том, что, пожалуй, впервые он смотрел на нее глазами трезвого человека, а потому и воспринимал ее сейчас совершенно по-иному, чем в те, прежние, времена?
— Что же ты о себе ничего не рассказываешь? — допытывался он. — Как ты? Что? Где?
— А что рассказывать, Веретенников? У меня всё — как у всех.
В те времена, когда они были близки, Клава работала приемщицей в ателье и, кажется, училась заочно — где и на кого, этого Веретенников сейчас уже не мог припомнить.
— Образование-то свое завершила? — на всякий случай спросил он. — Отмучилась? С дипломом небось, можно поздравить? Или как?
— «Или как», Веретенников, «или как». И давай, вообще, поговорим о чем-нибудь более интересном.
— А мне, может, это как раз и интересно.
— С каких пор, Веретенников, с каких пор?..
И опять нотка усталой грусти прозвучала в ее голосе.
— Ну уж… — пробормотал Веретенников. — Можно подумать, будто я никогда…
Клава так взглянула на него, что он осекся, сам устыдился тех фальшивых слов, которые только что намеревался произнести.
— Ладно, ладно… Кто старое помянет… — шутливо проговорил Веретенников. — Я ведь это все к чему, Клавочка? Может, тебе помощь какая нужна? Ты же выручала меня в свое время, ох как выручала — думаешь, я не помню? Долг платежом красен.
«Выручала» — это, конечно, было не то слово. Спасала она его тогда, спасала. Один раз так из верной пропасти вытащила. Не окажись она тогда рядом, неизвестно, чем бы еще та история закончилась. Гулял бы он сейчас по городу Ленинграду или нет — это, как говорится, большой вопрос.
А началось все с того, что, получив однажды относительно приличный гонорар, задумал Веретенников смотаться в Закавказье к дружку своему, сотоварищу по немецкому плену. Вбил он себе в голову, что вояж этот совершенно для него необходим, хоть мать и отговаривала его от этой поездки, страшилась ее, и, как выяснилось позднее, ее горькие предчувствия были не напрасны. Сам же Веретенников смотрел на предстоящее путешествие оптимистически: он только что вышел из наркологической лечебницы, основательно заряженный антабусом, и уверял всех и самого себя в том числе, что с пьянством покончено прочно и навсегда. Впрочем, надо признать, что вместе с этой уверенностью, вместе с антабусом и грозными предостережениями врачей, из больницы, а точнее из больничной курилки, где собирались завсегдатаи этого заведения, он вынес немало хитроумных рекомендаций и уловок, с помощью которых можно было успешно вернуться в ряды «нормальных», то есть пьющих людей. Так что его «навсегда» протянулось лишь до прибытия в закавказский столичный аэропорт. В этом городе Веретенникову предстояло пересесть на междугородный автобус и ехать дальше. Однако автобус в тот день отбыл без него. Сам же Веретенников проснулся посреди ночи на скамейке в сквере перед зданием аэропорта. Проснулся оттого, что кто-то сильно и грубо тряс его за плечо. Веретенников сел, еще не понимая, что с ним и где он. Над ним стояли двое милиционеров.
