— Не надо было мне так спешить с ними, — вздохнул в темноте мальчишка. — Я мог бы сохранять их, поддерживать поголовье… Вот они были вкусные.
Воспоминание тем временем продолжалось. Он всплыл из теплых, сытных глубин на поверхность, и взятое напрокат тело его лопнуло от перепада давления, и тогда он вырвал из бесформенных органических останков твердый кристалл, который и был им, и, затратив на это до обидного большое количество накопленной здесь энергии, швырнул себя в звездное небо со скоростью, достаточной, чтобы вырваться из окружающего этот мир искривленного пространства.
А потом последовали тысячелетия ожидания, воспоминаний прошлых пиршеств и надежд на новые. Поначалу у него не было даже органов чувств, способных воспринимать мелькающую мимо него вселенную. Постепенно он набирал материю — пыль, осколки, лед, — и так до тех пор, пока не образовалось крошечное, но разумное ядро, этакий блуждающий космический булыжник, потенциальная комета или метеор…
И тогда, как это уже много раз бывало раньше, ожидание начало перебиваться едва заметными смещениями, возмущениями… своими обострившимися чувствами он улавливал слабейшее изменение валентности электрона здесь, легчайшее искривление молекулярной решетки там… и знал, что близко что-то находится.
Чаще всего это проходило без следа, а иногда он ощущал пощипывание жесткой радиации, и тогда он менял курс, чтобы пролететь подальше, потому что, как ни вкусны были заряженные ядра или плотные потоки фотонов, падение на их источник уничтожило бы его. И как бывало слишком часто, следов ядерной реакции могло и не быть, а гравитационное воздействие все усиливалось, и тогда он тратил дополнительную энергию на то, чтобы подобраться поближе… и в сокрушительно подавляющем большинстве случаев сталкивался со стерильной поверхностью, начисто лишенной жизни, и ему приходилось тратить еще больше энергии на то, чтобы убраться оттуда и вернуться в безбрежное море космоса.
Но каждый раз, прежде чем он приближался к той опасной черте, за которой трата его энергии означала бы и утрату части его собственной кристаллической сущности, части воспоминаний, он находил что-то, хотя бы моря примитивной жизни, которая едва окупала посещение этого места. Зато иногда он находил по-настоящему вкусных — тех, кого он распознавал сразу.
— Разум, — довольно произнес продвинутый мальчишка. — Разум — вот что нравится Севативидаму.
Он везде учился и рано или поздно начинал даже думать на языке хозяев планеты… хотя о себе самом всегда думал, называя себя единственным, настоящим именем, которое имел всегда и которое слышал, произнесенное, должно быть, тысячей различных акцентов, воспроизведенное колебаниями воздуха, воды, аммиака… именем, которое голоса людей, жителей этой, последней пока планеты произносили как
