Рассказ про яйцо и смычок
Стоя в приятной прохладе, я чувствовал легкость, говорил он. Скрипки перекликались, и из их тихих вздохов можно было сложить целый полонез, так же как составляют шахматную партию. Только немного изменить звуки и их последовательность. Наконец вышел венгр, хозяин музыкальной лавки. Глаза у него цвета сыворотки. Весь красный, как будто вот-вот яйцо снесет, выпяченный подбородок похож на маленький живот с пупком посредине. Он вынул карманную пепельницу, стряхнул пепел, аккуратно защелкнул ее и спросил, не ошибся ли я дверью. Меховщик рядом. Все время заходят сюда по ошибке. Я спросил, нет ли у него маленькой скрипки для маленькой госпожи или, может быть, небольшой виолончели, если они не очень дороги.
Венгр повернулся и хотел вернуться туда, откуда пришел и откуда доносился запах паприкаша. В этот момент курица в шапке приподнялась и кудахтаньем обратила его внимание на только что снесенное яйцо. Венгр осторожно взял яйцо и положил в ящик, предварительно что-то написав на нем. Это дата — 2 октября 1982 года, причем я с удивлением понял, что наступит она только через несколько месяцев.
— Зачем вам скрипка или виолончель? — спросил он, оглядываясь на меня в дверях, ведущих из лавки в его комнату: — Есть пластинки, радио, телевидение. А скрипка… Вы знаете, что это такое — скрипка? Отсюда и до Субботицы все вспахать, засеять и сжать, и так каждый год, — вот что значит приручить маленькую скрипку вот этим, господин! — И он показал смычок, который висел у него на поясе, подобно сабле. Он вытащил его и натянул волос пальцами, охваченными вокруг ногтей перстнями, как бы для того, чтобы ногти не отвалились. — Кому это нужно? — спросил он и собрался уйти. — Купите что-нибудь другое, купите ей мопед или собаку.
Я продолжал упорно стоять в лавке, растерявшись перед такой решительностью, хотя она была выражена нерешительной, нетвердой речью, похожей на сытную, но невкусную пищу. Венгр, в сущности, достаточно хорошо владел моим языком, однако в конце каждой фразы он добавлял, словно пирожное на десерт, какое-то совершенно непонятное мне венгерское слово. Так сделал он и сейчас, советуя мне:
— Идите, господин, поищите другого счастья для своей маленькой девочки. Это счастье для нее будет слишком трудным. И слишком запоздалым. Запоздалым, — повторил он из облака паприкаша. — Сколько ей? — спросил вдруг он деловито.
И тут же исчез, однако было слышно, что он переодевается и готовится выйти. Я назвал ему возраст Джельсомины Мохоровичич. Семь. При этом слове он вздрогнул, будто к нему прикоснулись волшебной палочкой. Перевел его про себя на венгерский — очевидно, считать он может только на своем языке, — и какой-то странный запах расползся по комнате. Это был запах черешни, и я понял, что он связан с изменением его настроения. Венгр поднес ко рту что-то стеклянное, похожее на курительную трубку, из которой он потягивал черешневую водку. Пройдя через лавку, как будто случайно наступил мне на ногу, достал маленькую детскую виолончель и протянул ее мне, по-прежнему стоя на моей ноге и тем самым показывая, как у него тесно. Я прикинулся, что, так же как венгр, просто валяю дурака. Но он делал это за мой счет, а я — себе в убыток.
