Пошелестев плотным картоном, Фарбаутр выудил наружу тонкие листки. В глазах зарябило от их идеальной белизны и изящных строчек, написанных изумрудными чернилами. Любимый мамин цвет был зелёный, во всех его проявлениях и оттенках.
Первая же строка – Дорогой мой, милый Густав! – заставила бросить письмо на стол. Сняв с ручки тяжёлый, металлический колпачок, Фарбаутр жирно зачеркнул – почти закрасил – имя «Густав».
Но, оно и далее щедро усеивало текст. Мама, как и ранее в предыдущих посланиях, упорно вписывала его в каждый абзац. А то и предложение.
Год назад, графиня – тихо, деликатно – но твёрдо сообщила, что не примет новое имя сына, невзирая на любые официальные документы. Пусть и за подписью рейсхминистра.
И тем более не смирится с отказом Густава ещё и от фамилии, как таковой, заменив её с именем – на псевдоним в одно слово.
Отречение от титула в пользу младшего брата на этом фоне выглядело совсем уж малым злом. И потому, практически не затрагивалось в письмах, что мама стабильно присылала дважды в месяц. Пока Густав служил в Европе – почтой. В Россию же – с курьером в эшелонах, шедших через Котельский лес, где сын оказался после того, как вместо Густава фон Зефельда, стал зваться – Фарбаутр.
Мама уверяла – это ссылка, наказание. Возможно, так распорядился отец. Или руководство Аненербе – с молчаливого его согласия. Фарбаутр не подтверждал, и не опровергал её убеждение. Ибо, в действительности всё обстояло и проще, и сложнее, одновременно.
После смены имени, на Фарбаутра действительно начали коситься в штаб-квартире. Неодобрительно, даже с опаской. И подчинённые, и начальство, друзья отца – полковники и генералы.
И Фарбаутр подал рапорт о переводе в Польшу. А оттуда переместился с наступающими войсками в Россию.
Мамины письма в первые месяцы войны разрывались от мольбы беречь себя и образумиться. Казалось, сама бумага пульсирует, будто насмерть перепуганное сердце. А имя «Густав» ощущалось в каждой строке, даже если там и не фигурировало.
К осени, когда выяснилось, что Густав сидит в лесных дебрях далеко от фронта – истошная тревога поутихла.
Заклинания быть аккуратнее, правда, никуда не делись. А вот вместо воззваний к разуму, мама начала обильно сыпать новостями об однокурсниках Густава, делавших карьеру при штабах. В Берлине, Вене, Копенгагене, или в Париже.
Фарбаутр понимал мамины намёки. И они – эти рассказы о блестящих перспективах ровесников – единственное, что по-настоящему приводило его в ярость. А отнюдь не упоминание бывшего имени по двадцать раз на страницу.
