— Что ж, по крайней мере мы должны быть благодарны ей за то, что она больше не поет колыбельные песни. Я никогда…
— Помолчите, Дихтер, и взгляните сюда.
На этот раз я не мог ошибиться, глядя на узор огоньков: может быть, я догадался и раньше, но подсознательно хотел выиграть время. Хотя времени уже не осталось. В мигающем узоре я увидел что-то очень простое, даже слишком простое:
Один плюс один = два
Два плюс два = четыре
Три плюс три = шесть
Маленькие суммы появлялись одна за другой еле-еле, как бы прихрамывая, — словно ребенок отсчитывал их на детских счетах. Но ведь Эмми умела составлять «суммы», находящиеся за пределами возможностей любого человеческого мозга! Эмми умела делать все… чему ее обучали.
Широкое лицо доктора Голмахера казалось усталым, сморщенным, глаза были полны печали. Он понял все раньше меня. Маленькие огоньки перешли между тем к таблице умножения. На «семью девять» Эмми запнулась на миг, затем выдала результат — «шестьдесят один». Красная лампа слабо засветилась, чуть слышно зазвенел сигнал тревоги. Очень осторожно Эмми исправила произведение на «шестьдесят три» и продолжала считать дальше.
— Я тоже всю жизнь спотыкался на этом месте, — пробормотал старик.
Но я не заметил на его лице улыбки. Мы стояли с ним бок о бок возле машины; казалось, это было нам необходимо — находиться рядом.
Эмми закончила таблицу умножения — простую таблицу умножения! И наступила пауза. Ничего больше не происходило. Огоньки погасли, но где-то глубоко внутри, питаясь «нелегальной» энергией, шла напряженная подспудная работа мысли.
Доктор Голмахер ждал с таким видом, словно точно знал, чего ждет. Никогда ранее я не замечал, как он стар, — прежде это не было так заметно. Снаружи, в густом свете заснеженного солнца, голые деревья стояли, похожие на железные конструкции.
Машина снова зажужжала на высоких, совершенно незнакомых тонах. Ни один из огоньков на панели не горел. Но клавиши пишущей машинки — печатающее устройство находилось как раз возле наших локтей — задрожали, завибрировали. Они подпрыгивали вверх, опускались, снова слегка подскакивали, опускались и снова поднимались, будто прицеливались. Наконец начали появляться слова — медленно, потом быстрее, потом еще быстрее. Белая лента выползла из-под стеклянного футляра и легла на пол, прямо к нашим ногам. Сперва я заметил боль и сострадание в глазах Адама Голмахера. Затем прочитал слова на ленте. Снова и снова, снова и снова, так хорошо знакомыми нам синими буквами, Эмми настойчиво спрашивала:
