При одном из первых их разговоров он сказал:
— Знаете, чтобы полюбить, сперва нужно иметь возможность реализовать это чувство. То есть нужно знать, что ты в силах обеспечить достойное существование любимой. Но что делать, если ты влюбился слишком рано?
Он был робок. Богна знала, что в конторе он не заигрывает ни с одной из сотрудниц, а когда они стали чаще бывать вместе, она заметила, что он совершенно не обращает внимания на других женщин. Прошло, быть может, полгода с момента их сближения, когда он решился признаться. Он не умел вести себя с женщинами, и в том заключалось немалое его очарование. Тогда они поехали на каяке под Виланов. Висла тут оставалась пустой, несмотря на то, что было воскресенье. Он вытащил каяк на песчаную отмель, а потом перенес Богну на берег, шагая по пояс в воде. Глаза его искрились, но хотя он смеялся, зубы его были крепко сжаты. Он не сразу отпустил ее. Стоял, держа ее крепко, и, чуть задыхаясь, произнес:
— Если бы вы знали, как я вас люблю…
Она прижалась к нему и подставила губы. Позже он положил ее на траву и целовал до потери дыхания. Это было так просто и так прекрасно. Чувства их возникли и развивались, неизмеренные, невзвешенные и неанализируемые. Именно потому были они ясными, прозрачными и непосредственными. Она не копалась в них и не исследовала. Получала их как дар от жизни и хотела этому радоваться. Потому защищалась от рефлексий и еще яростнее защищалась от людей, которые хотели бы внести в ее простое прекрасное счастье свои сомнения, опасения, предостережения и мнения. А это посыпалось со всех сторон: Шуберт, Борович, Дора, кузины, даже добрая Ендрусь. Всякий имел что-то сказать, каждый хотел из наилучших побуждений заглянуть в ее радость и оборвать лепестки с этих свежих цветов, чтобы — для блага Богны — уменьшить ее счастье. Только отец ответил на ее письмо так: «…я радуюсь вместе с тобой и вместе с тобой верю, что человек, которого ты выбрала, окажется достоин тебя».
Это более всего веселило Богну: то, что все, даже не исключая отца, приписывали ей столь большую ценность. Это было смешно. Она ведь хорошо себя знала — по крайней мере, достаточно хорошо, чтобы знать: она обычная, ничем не выдающаяся, каких по земле ходят тысячи. И если она делала что-то, что в глазах людей считалось хорошим, если в поступках ее усматривали какие-то особенные достоинства, то она никоим образом не могла поставить это себе в заслугу. Заслуги проистекали бы из сражений, из отречений, из устремления воли против природы, а она делала то, что отвечало ее желаниям, жила так, как хотела, выбирала в жизни то, что любила. Не избавлялась она даже от такой дурной черты, как тщеславие. Она без всякой необходимости одевалась слишком красиво и слишком дорого. Не могла отказать себе в удовольствии посплетничать, не было у нее сил, чтобы заставить себя не флиртовать. Это ведь серьезные недостатки, серьезные именно из-за своей незначительности. И был еще один, который она тщетно пыталась обуздать: чувственность. Как же часто она ловила себя на мерзких ее проявлениях! Даже когда читала научные произведения, замечала, что наибольший интерес вызывают у нее те разделы, которые говорят о проблемах плоти. Она стыдилась этого, но и в чувствах к Эваристу эта сторона занимала слишком много места. Уже прикосновение его руки вызывало не сильное, но хорошо знакомое Богне возбуждение.
