Вместо одного стекла и так уже картон. А как тебе цветы на столе нравятся? Маки и васильки. При свече красиво, правда? А здесь видишь что? Красное вино, трофейное…
Я достал из шкафа бутылку «Шато неф дю пап» и откупорил.
— Почему ты ничего не говоришь? Ты боишься?
— Да… немножко.
— У меня даже два стакана есть, один для тебя… За твое здоровье!
Я подошел к ней и подал ей стакан. Мы выпили и посмотрели друг другу в глаза. Свеча бросала колеблющиеся блики на ее бледное лицо.
— За твое здоровье! Какое от него приятное тепло!
— Когда человек вливает в себя вино, ощущение совсем такое, как если бы зимой затопили печку.
Она молчала.
— Ну и ерунду же я несу — вино с углем сравнил.
— Теплее от вина, несомненно, становится, — сказала она. Ей хотелось помочь мне.
— А тебе холодно?
— Немножко.
— Поди сюда.
Она прошла к окну, прислонилась к раме, стояла и смотрела на меня. Я подошел к ней, но не слишком близко. Я усмехнулся:
— Теперь печка разгорелась, огонь так и пышет из твоих глаз. Мне его видно.
Мы говорили очень тихо.
— Да, я хотела тебе сказать, что гектограф завтра надо…
— Тсс… Разве ты забыла, что в личной жизни мы этой темы не касаемся? А ведь здесь мы для личной жизни. Правда?
Она засмеялась совсем тихонько. Затем подошла ко мне, положила руку мне на плечо и шепнула:
— Как странно: страх, затемнение и любовь — все вместе…
— С тех пор как мир стоит, любят при всех условиях — и за кустами жасмина, и в подвалах, и в развалинах, и на чердаках. Нет такого уголка на земле, где бы не любили. Где есть люди, двое всегда найдут друг Друга, несмотря на страх и страдания…
Она задула свечу…
Под утро она сказала:
— Ты ничего не заметил? Страх понял, что у нас его карта бита. Я уверена, что теперь он крадется вниз по лестнице. Может быть, завтра он возвратится. Но сегодня ночью мы лежим, позабыв о страхе, на пятом этаже, в поднебесье.
Она тихонько рассмеялась и приподнялась.
— На улице светло. Ночь светлая, и в комнате тоже светло.
— Какая это комната, это просто старый чердак.
— Интересно, любили ли уже здесь другие люди?
— Конечно. Те, кто живет под крышей, любят беспечнее, чем обитатели бельэтажа.
Я вынул картон и открыл окно. В мансарду проник лунный свет. В углу поблескивала печурка. Ева лежала рядом со мной. У нее была очень светлая кожа. Она согнула в колене одну ногу и говорила так тихо, что я скорее догадывался, чем слышал, что она говорит. Внизу под окном шелестел листьями старый каштан. Никаких других звуков. Большой город — наш родной город — будто вымер, будто на всем свете только и были, что мы двое.
