— Чего кряхтишь? — окликнул ее Бабкин. — Помирать собралась, что ли?
Женщина остановилась, задыхаясь, словно после долгого бега:
— Откуда ты, дьявол?
— Чего орешь, спрашиваю? Подбили, что ли?
— Уйди прочь, слышишь! Уходи, окаянный!
Она заохала и, прикрывая руками живот, тяжело уселась на дорогу.
Бабкин подбежал к ней и вдруг растерянно забормотал:
— Да ты, никак… Ой, не вовремя!.. Что же мне с тобой делать?
— Господи, матушка-заступница… помоги, господи, — раскачиваясь из стороны в сторону, стонала женщина.
Иван прислушался к ее голосу и узнал давешнюю Настю. «Уцелела», — подумал он.
— Наклонись, я тебе в глаза наплюю, — кричала Настя, — наклонись, бесстыдник.
Бабкин наклонился и спокойно сказал:
— Я фельдшер, чего орешь… Слышишь, фельдшер Кузьма Бабкин.
— А коли фельдшер, чего стоишь! — Настя встала на четвереньки и быстро, по-кошачьи, поползла вдоль дороги.
— Сюда ползи, сюда, — спрыгнув в канаву, крикнул Бабкин изменившимся, не своим голосом.
Мыча, как теленок, она послушно сползла к нему…
Иван прислушивался к Настиным крикам, и ему было странно, что с каждой минутой ее голос и голос Бабкина становились все тише и тише, а вместо этого в ушах нарастал беспрерывный глухой гул. И чем сильнее становился этот гул, тем труднее было дышать. Грудь наливалась тяжестью, немела. Иван лежал, закрыв глаза, он чувствовал, как постепенно стынут, немеют его ноги, и ему было приятно это, потому что он переставал ощущать их тяжесть. Безразличие, успокоенность овладевали им, он снова подумал о смерти.
Где-то далеко стонала Настя:
— Фельдшер, какой ты фельдшер? — кричала она.
Эхо гулко разносило ее крик, потом вдруг раскатилось, растаяло и возродилось, приняв новый резкий и требовательный голос.
«Родился, — успокоенно подумал Иван. — Вот и заменитель мне на земле».
— Господи, сук-то этот глаза выколет, — услышал он, как тяжело сказала Настя.
— Лежи, лежи, обломаю, — ответил ей Бабкин.
Густо и надсадно кричал ребенок, и все вокруг, казалось, наполнилось этим криком. Ивану стало тоскливо: он умрет, и не останется после него ничего, даже имени. И захотел Хатынов, чтобы назвали новорожденного Иваном.
Подошел Бабкин, осторожно присел рядом.
— Ну, кто? — не открывая глаз, спросил Иван. — Мальчик?
— Я было подумал, ты спишь… Девку, брат, родила… Тут война, а она — девку…
«Ну вот, девку», — обиженно подумал Иван.
— Гляди, какой случай-то, — сокрушенно говорил Бабкин. — Уходил из деревни я, баба повисла на шее, благим матом орет: «Зайди к гадалке, потому судьбу твою знать хочу…» Я, брат, в эти гадания сроду не верил. Обман все… А тут пристала, и пошел — есть у нас одна такая, по рукам гадает… Ну и нагадала: заниматься тебе, говорит, бабьим делом на войне, фамилия у тебя такая. Я на нее тогда осерчал даже. А видно, зря осерчал: правду сказала, ведьма… Узнают солдатики в полку, что повитухой был, — засмеют. Дернул же черт меня по этой дороге идти!.. Госпиталь теперь под носом у немца открывать, что ли?
