Несмотря на отсутствие света, все очертания тела было отчётливо различимы, и я стыдливо прикрыла грудь руками, зажмурившись и мечтая оказаться где-нибудь подальше. Где угодное, главное чтобы там не было этого взгляда. Даже с закрытыми глазами, я точно знала, куда именно Эс смотрит.
— Красивая, — с восхищением выдохнул он, подушечками пальцев исследуя живот и очерчивая грудь. — Ты очень красивая, Клирия.
В тихом, хриплом голосе угадывалось столько желания и любви, что стыд отступил, позволив следить за происходящим сквозь опущенные ресницы.
Вот только ничего больше не было.
С невнятным, болезненным звуком перекатившись на бок, Эс буквально стиснул меня в объятиях.
— Извини.
— Что ты…
— Я всё-таки не могу так продолжать. Это нечестно. Пока рядом со мной ты мечтаешь о ком-то другом — нечестно, — торопливо пробормотал куда-то в волосы. — Мне хочется, чтобы ты выбрала меня не от безвыходности, а из любви. Чтобы ни о чём не жалела. Понимаешь?
По мере того, как до меня доходил смысл слов, становилось всё хуже. Нужно было радоваться, что совесть не позволила Эсайдесу воспользоваться моментом, но вопреки всему я чувствовала сожаление и разочарование. Мне хотелось всего того, что должно было случиться. Хотелось и дальше смотреть в его глаза, целовать и ласкать, видя, как жадно он тянется к каждому — пусть и не очень умелому — прикосновению.
— Я верю, что Наория действительно любила Зартасса, — продолжал сбивчивым шепотом. — Верю, что ты чувствуешь ко мне что-то большее, чем обычная дружба. Я столько лет тебя знаю, Рия! Ты ведь тоже любишь меня. Любишь, иначе мы никогда бы не зашли так далеко! Признай это уже наконец! Признай — и всё будет хорошо!
Это был первый раз, когда он говорил о чём-то столь пылко и напористо. Не просто просил, почти требовал! Казавшаяся незыблемой водная гладь его душевного спокойствия взволновалась, вспенилась и, обрушившись волной, смела все привычные рамки. Порыв оказался так силён, что нашёл отклик и в моей душе, до самого верха затопив её неопределенностью и тревогой. Я уже не могла с уверенностью сказать, что люблю Двейна. Всё вокруг окончательно стало зыбким и непрочным, и любая мелочь могла склонить чашу весов на свою сторону.
На следующий день Эс уже взял себя в руки и притворялся, что ничего особенного не происходит: с улыбкой пожелал доброго утра, привычно пододвинул чашку и устроился напротив, поглядывая то на меня, то на прыгающего по подоконнику Ниса. Видя все эти старания, мне оставалось только подыграть. Спросонья я обычно не слишком разговорчива, а потому всё шло почти, как всегда, но мы оба знали, что это прощание. Ошибиться было невозможно.
