– Почему вы раньше не рассказали? – только и смогла прошептать я в ответ.
Он улыбнулся и неожиданно поднял руку, демонстрируя мне расстегнутый манжет.
– Поможешь?
Я кивнула и потянулась к пуговице, а Шелтер продолжил свой рассказ:
– Об этом почти никто не знает. Понимаешь, милая, правда может меня уничтожить. Я не заслужил право стать офицером. Просто однажды так сложилось, что я и еще несколько номерков охраняли Магистра и его супругу. Он тогда уже потерял к ней интерес и спал только со своей коллекцией, а мне было двадцать, и я ей очень приглянулся. Буквально через пару дней она уже позвала меня в свою постель, и я не стал отказываться. Не потому, что надеялся заработать этим какие-то преференции. Я не думал о такой вероятности. Просто она была взрослой, красивой, безумно сексуальной женщиной. А я десять лет не знал ничего, кроме издевательств, унижений, пропаганды и войны. У меня даже женщин до нее не было. Не то чтобы мне не доводилось заслужить право взять себе кого-то из завоеванных девиц, но я не мог. Потому что каждый раз видел свою мать, цепляющуюся за дверной косяк, и варнайца, затаскивающего ее в дом.
– Разве вы не должны были все это забыть? – удивилась я, потянувшись ко второй манжете. – И о себе, и о доме. И о матери.
– Должен был, – согласился Шелтер. – Но не забыл. Солдат, забиравший меня, недоглядел. У меня в руках осталась свистушка, на которой мама наигрывала мне простенькие мелодии перед сном. Это такая сосудообразная флейта в виде…
– Птички!
Он удивился, но кивнул и ни о чем не спросил.
– Да, именно. Я ее спрятал. Конечно, со временем все равно забрали бы, но первым ее заметил молодой лейтенант Лингор. Не знаю, почему он меня пожалел. И почему именно меня. Может быть, я ему тоже что-то напомнил, он никогда не рассказывал. Но свистушку он забрал, а потом, когда нам уже раздали казенную одежду и разместили в детской казарме, вернул обратно. Вернул и помог спрятать так, чтобы я мог ее иногда доставать, а больше никто не нашел. Он вообще очень мне помог. Все эти годы заботился обо мне, как мог. Самое главное – разговаривал со мной. Именно этого многим из нас не хватало. Сначала он расспрашивал меня о маме, о доме, о детстве, о семье и племени. А потом мне же об этом и рассказывал. Заставлял помнить.
– Зачем?
– Чтобы я оставался собой. Понимаешь, мы зверели там. Лишенные прошлого и будущего, помещенные в нечеловеческие условия, оказавшиеся в ситуации, когда чем свирепее становишься, тем лучше живешь, мы теряли человеческий облик. Те, кто не терял, быстро погибал. А Лингор одновременно сохранял во мне человечность и учил быть сильным. Учил скрывать истинные чувства, лгать и притворяться. Учил терпеть и превозмогать. Иногда, когда становилось слишком тяжело, я тоже спрашивал его: зачем? Зачем я живу, зачем выживаю? А он говорил в ответ: пока ты жив, у тебя есть шанс. Умереть всегда успеется, но потом уже ничего не поправить. Любое страдание – временно, а смерть – это постоянное решение временной проблемы. Порой я ему не верил, порой его ненавидел. Я злился на него и в отчаянии решал, что вот в следующем бою обязательно погибну. Но не погибал. Ради него, ради себя. Ради призрачной надежды на то, что однажды станет лучше. Ведь кроме всего прочего Лингор учил меня любить. Любить себя, любить жизнь. Радоваться мелочам, вроде сладостей, что он иногда мне приносил, и мелодии из детства, что я наигрывал, стараясь не забыть. И я благодарен ему за то, что он смог меня этому научить. Что он заставил меня жить. Ведь лучше действительно стало.
