Заметив возле дерева школьников, Дзони кричал сердито:
— Прочь отсюда, сорванцы! Ягоды еще не поспели!
А ребята хором дразнили старика:
Ягоды, гляди-ка, все поспели сразу,
Стереги их пуще глаза, Дзони одноглазый!
Или, наполнив игрушечные насосы грязной водой из канавы, протекавшей прямо у входа в школу, обливали ею сторожа, а тот отчаянно вопил:
— Сейчас же прекратите, стервецы!
Насколько Исмаил любил своего учителя, настолько боялся уроков Ходжи Чосьи, с которым они изучали Коран.
Это был долговязый сутулый мужчина с реденькой, как старая метелка, бородкой, желтый, весь прокуренный и пропитанный дымом, выходившим тонкими синими струйками из черных, раздутых, как у лошади, ноздрей. Высокая чалма, которую он никогда не снимал, вероятно, не стиралась от байрама до байрама, а длинный черный халат, весь измятый, в пятнах, подметал краями грязные полы.
Ходжа Чосья всякий раз требовал, чтобы Исмаил пел ему джюз{27}. Гроза всей школы, он невзлюбил мальчика за небрежение к Корану. Кроме того, Ходжа считал Исмаила безбожником за его короткие штанишки — остальные ребята носили брюки или по крайней мере штаны ниже колен. За эти две провинности Ходжа Чосья посадил Исмаила на последнюю парту в углу классной комнаты и велел сидеть одному, но у мальчика было много друзей, и к нему всегда кто-нибудь подсаживался, пропуская мимо ушей протесты и крики учителя.
Исмаила и его «компанию» Ходжа Чосья честил безбожниками, нечестивцами, кяфирами. Он постоянно к ним придирался, не спуская ни малейшей шалости. А когда они его вконец донимали своим небрежением к Корану, он себе в утешение вызывал ученика Дюля Табаку и просил его прочесть джюз. Дюль, сын одного ходжи, обладал зычным голосом муэдзина; он принимался читать нараспев, раскачиваясь всем телом взад-вперед, как настоящий служитель аллаха, и заливаясь соловьем, особенно в тех местах, где требовалось растрогать слушателей. Арабские слова выходили из его гортани приглушенными и вместе с изнурительной жарой и духотой, царившей в помещении, усыпляли маленьких «кяфиров», которые не улавливали смысла несмолкаемого словесного потока, вибрировавшего в тишине. Всякий раз, когда приближалось время урока, Исмаилу казалось, что кто-то умер, и Дюль Табаку, возведенный в сан, будет сейчас отпевать покойника. Но Ходжа Чосья слушал любимого ученика завороженно, закатив свои недобрые глаза и поглаживая жиденькую бороденку, пожелтевшую от табака, которым он раньше злоупотреблял немилосердно, хотя в последнее время уже вовсе не курил. После того как Дюль заканчивал пение, Ходжа Чосья любовно оглаживал его взглядом и доставал из кармана черного жилета серебряную табакерку с изображением Каабы, подаренную ему одним паломником. Постучав по крышке средним пальцем с изогнутым, как коготь, ногтем, он открывал ее, извлекал двумя желтыми, как янтарь, пальцами щепотку нюхательного табака, засовывал глубоко в ноздри, закатив глаза, чихал так, что дрожали стены и целый фонтан слюны обрушивался на стриженые головы учеников, ежившихся и приникавших к партам, чтобы укрыть хотя бы лицо. Потом он протирал влажные усы и, ублаготворенный пением Дюля и табаком, благосклонно выдыхал:
