Они сидели в кромешной темноте. Небо заволокли тучи, огни в окнах деревенских домов погашены. Так было безопаснее в это смутное время. По ночам часто гуляли по саду виллы.
– Не догадываешься, почему они не хотели, чтобы ты осталась здесь одна, с английским пациентом?
– Неравный брак? Наследственный комплекс жалости? – Она улыбнулась.
– А кстати, как он?
– Все еще беспокоится о собаке.
– Скажи ему, что я забочусь о ней.
– Он не совсем уверен, что ты еще здесь. Думает, ты забрал весь фарфор и скрылся.
– Как думаешь, немного вина ему не повредит? Мне удалось сегодня разжиться бутылочкой.
– Откуда?
– Неважно. Лучше скажи: да или нет?
– Давай на время забудем о нем и выпьем прямо сейчас.
– Ага, он уже тебе надоел!
– Совсем нет. Просто необходимо напиться.
– В двадцать лет. Когда мне было двадцать лет, я…
– Знаю, знаю. Слушай, лучше скажи, почему бы тебе не украсть граммофон? Между прочим, сейчас для твоего занятия есть другое название – мародерство.
– Этому я научился в своей стране. А в этой стране решили, что мои знания им пригодятся.
Он прошел через разрушенную часовню в дом.
Хана села, слегка пошатываясь. «И вот как они с тобой расплатились!» – произнесла она мысленно.
Тогда, в госпитале, она не сближалась даже с теми, с кем работала бок о бок. Ей нужен был дядюшка. Или отец ребенка. Об этом она думала, сидя здесь, в ожидании момента, когда напьется впервые в жизни. Обгоревший пациент наверху погрузился в сон, который продлится четыре часа. А старый друг ее отца, найдя ее металлическую коробку с лекарствами, нащупал ампулу с морфием, отломил стеклянный кончик, затянул шнурком руку выше локтя и торопливо сделал себе инъекцию. Потом как ни в чем не бывало он вернется к Хане, думая, что она ни о чем не подозревает.
Вечером в горах, которые их окружают, темнеет поздно. Еще в десять часов небо светлое и зеленеют холмы.
– Меня тошнило от голода. От приставаний. Поэтому я отказывалась от свиданий, прогулок на джипе, от ухаживаний, от последнего танца с ними перед смертью – и прослыла недотрогой. Работала больше других, старалась забыться в работе – по две смены, под огнем – выполняла все, что было необходимо, чистила, мыла, выносила судна. Прослыла снобкой, потому что ни с кем не встречалась и не выуживала деньги. Я хотела домой, но там меня никто не ждал. Меня тошнило от Европы. Почему я должна быть покладистой? Только потому, что я женщина? Встречалась с одним человеком, но он погиб, а потом умер ребенок. Я хочу сказать, что он не умер, я сама убила его. После этого я настолько замкнулась в себе, что никто не мог достучаться. Было все равно, кем меня считают; я не реагировала на чужую смерть, как будто что-то окаменело во мне… И тогда увидела его, обгоревшего до черноты пациента, который, скорее всего, был англичанином.
