— Почему же нельзя? — иронически поднял брови Махтумкули. — Живут другие. Карли-сердар, скажем.
— Этот будет жить. А мы с тобой так не сумеем, нас небесный гончар по-иному слепил.
Помолчали.
Приятно было, что почти всегда совпадали их мысли. Они частенько встречались, толковали о том, о сем, о стоящем и нестоящем, большом и малом. Чаще всего — о жизненных коллизиях. И сходились на том, что рамки жизни сужаются, жизнь становится все более тусклой. Возникает такое впечатление, будто не хватает ночной тьмы и приходится даже днем ходить зажмурясь Только раскроешь глаза пошире — на тебя сразу же обрушивается ливень неурядиц, и не сообразишь сразу, куда повернуться лицом в этом неуютном мире. Впрочем, не сразу — тоже не сообразишь. Обычно путешественники ночью по звездам путь свой определяют. А тут, в жизненной тьме, где отыщешь эти путеводные звезды?
— Понимаю: трудно жить под иноземным владычеством, — сказал Човдур-хан, — да что поделаешь, если иначе не получается. Жизнь, говорят, для сильных, ковурга — для зубастых. А для нас, кроме как приобрести крепкого владыку, ничего не остается. Кто сейчас сильнее Ахмед-шаха? Тем более, что он суннит, как и мы, не то что эти кизылбашские шииты[17].
— Не будет он все равно благодетелем для нашего народа, — стоял на своем Махтумкули. — Другие пути искать надо, чтобы спокойствие на земле утвердить.
Об этом, они уже говорили не раз, поэтому Човдур-хан не стал вдаваться в спор, а вернулся к первоначальной теме:
— Вижу, ты много уже написал. Прочти хоть несколько строк.
— Это черновиков много.
— Прочти что есть.
— Ладно, слушай.
О Ахмед-шах! Тебя восславить должен я!
Ты славой до небес вознесся невозбранно!
Друзья — бойцы твои, враги же — дичь твоя;
Так выше поднимай венец Афганистана!
Човдур-хан слушал с наслаждением, словно стихи были посвящены ему лично.
— Бесподобно! — похвалил он. — Расхваливай его и дальше на все лады. Возвеличивай. Со львом сравнивай. Пусть Рустамом[18] себя почувствует!
Махтумкули криво усмехнулся:
— Похоже, ты лучше меня сумел бы сочинить это послание.
— Ну уж нет, — отказался Човдур-хан, — сочинять не наше дело. Каждого своими способностями наделил аллах. Одного — скакать на коне, орудовать саблей, — я это умею не хуже других. Однако сочинять стихи… В этом деле вряд ли кто-нибудь из туркмен сможет состязаться с тобой.
Човдур-хан знал, что говорил. Нередко он бывал первым слушателем только что написанных стихов. И неравнодушные слушателем! Грамотой он особенно похвастаться не мог — совсем недолго посещал школу муллы Довлетмамеда; заболев, бросил учение: «Не получится из меня мулла». Но стихи любил, как любил слушать песни и музыку, частенько даже напевал себе под нос.
