Восемнадцать месяцев нескончаемых бедствий научили еврейских женщин встречать смерть спокойно, ибо смерть была неизбежна, и пугаться жизни, ибо жизнь казалась случайностью.
К погрому приготовились, как к параду. Молодухи отнесли грудных детей к старухам — когда наваливались на мать, младенца душили, чтоб не пищал. Те, что постарше, содрали чистые шелковые простыни с постелей и покрыли их грубой тканью. Они понимали, что очиститься можно всегда, ведь женщина бывает нечистой на закате каждой луны, каждые 28 дней.
Но Бейла Прицкер, единственная дочь живописца вывесок, сказала с горечью:
— Я не перенесу этого. Я хочу умереть.
И она проплакала целый день. Больной отец, разбитый параличом старик, лежал за перегородкой и ничего не слышал; на улице шел дождь, вода барабанила по жести и стеклу, он стонал, хотя никаких болей не чувствовал — было сладко стонать в такт дождю.
Казаки выжидали полуночи. Полночью темные горницы застлал покорный вой. Мрачная орава ринулась в кирпичные конуры.
Когда Омелько Пугач ворвался к Прицкер, он увидел бледную женщину, съежившуюся под одеялом, с туго забинтованным лицом и подрезанными волосами.
Омелько Пугач слыл эскадронным забиякой и прославленным головорезом. Больная женщина не смутила его. Он подплыл к кровати и шаркнул ножкой.
— Здрасте, товарищ-хозяйка, чем угощать будешь?
Бейла Прицкер прошептала больным и равнодушным голосом:
— Я больна…
Омелька свистнул:
— Это ничего, что больна. Я по реквизиции. У меня вот…
Он выловил из кобуры угловатый бельгийский браунинг и покачал его на ладони.
— Позвольте посмотреть — шпрехен-зидойтш.
Бейла Прицкер слушала, закрыв глаза. Потом она сделала усилие и выдавила из себя глухим и скучным голосом:
— Я больна сифилисом.
Казак с недоумением откатился от кровати. На минуту его глазам стало темно и рукам холодно, потом он оправился и пробурчал с досадой:
— Елки-палки, это похуже того.
Он услышал длинный, жалобный стон старика и сплюнул от огорчения. За дверью скрипнули и застонали половицы. Казак насторожил уши. Чьи-то гигантские ноги грохали чугуном и сталью. Чье-то гигантское тело наваливалось на дверь. Прошла одна минута — раздался оглушительный кашель, проржавевшие петли пронзительно взвизгнули, и дверь сорвалась, расплескивая стекольные брызги.
От крутого печного дыма, от влажного осеннего пара отделилась огромная человеческая туша.
— Пану исправнику честь и слава!
Омелько Пугач отдал почтительно честь враждебному начальству.
