- Пожалуйста, поконкретней, - почти взмолился он, понимая, что в театр уже опаздывает и, скорее всего, опоздает совершенно непозволительно.
Ольгерда обидится…
…уже обиделась. А если он на эту то ли премьеру, то ли перфоманс не явится, обида перейдет в разряд смертельных…
…а может, ну его? То есть ее? Пусть себе обижается. А Себастьян тихонько домой, поужинает, чем боги послали… или не боги, но вдова, которая готовить умела и любила. Особенно хороши у нее ягнячьи ребрышки получались… авось, свезет?
- Нет в вас романтики, - с немалым упреком произнес медик. – Нет тонкого чувства смерти. А она ведь сродни поэме. Наш путь земной в мгновенье обрывая…
Он замер с приоткрытым ртом.
- Смерть наступила где-то между десятью часами вечера и полуночью, - все тем же, преисполненным неизбывной тоски тоном, произнес Штефан. – И предполагаю, что ближе к полуночи.
- Почему?
- Так романтичней.
Себастьян мысленно начал обратный счет…
…из мертвецкой он поднимался с гудящей головой и твердым убеждением, что все в этом проклятом городе сговорились, дабы извести нового воеводу. А потому почти не удивился, когда дорогу ему преградил серый человек.
Верней, мгновенье спустя Себастьян убедился, что человек этот был обыкновенного обличья, а что показался серым, так благодаря какой-то нарочито невзрачной одежонке: плащ с прорезями вместо рукавов да шляпа-котелок, поля которой скрывали лицо.
- Пан воевода? – шелестящим голосом осведомился человек.
- Пан, - Себастьян почел за лучшее согласиться. От ночного гостя несло не только туалетною водой «Пикантная гвоздика для мужчин», но и Тайною канцелярией. – Воевода.
- Не соблаговолите ли проследовать для беседы? – человек приподнял котелок, что, должно быть, означало приветствие.
- Соблаговолю.
Отказываться все одно бессмысленно…
…а Ольгерда не простит.
…и ну ее… завтра же Себастьян соберет скромные свои пожитки и отбудет в Познаньск. Князь он, в конце-то концов, али хвост собачий? Раз князь, то и самодурствовать имеет полное право.
- Тогда пройдемте, - человечек махнул рукой в дождь, который усилился, словно не хватало воеводе и без того проблем. По мостовой расплылись лужи, в мелкой ряби их тонули фонари, и казалось, что кто-то там, снизу, по некой божественной прихоти, не иначе, подсвечивает и лужи эти, и дома, и вовсе продляет никчемный городишка, открывая ему ворота в иное измерение.
Ботинки промокли.
Пальтецо собственное Себастьяново, несомненно, модное, оказалось неудобным и ненадежным. Оно набралось воды, отяжелело и шерстяной воротник мозолил шею, будто лизал ее кто влажным шершавым языком. Вода подтекала за шиворот.
