У меня складывается впечатление, что человеческую природу в целом можно представить в виде пиньяты[21]. Если на Землю вдруг явится марсианин и увидит, что происходит, когда разрывается оболочка из папье-маше и оттуда ливнем сыплются конфеты, он поймет все наши пороки и устремления, импульсивные желания и подавляемые страхи, нашу эйфорию и нашу меланхолию. Он увидит, как дети набирают конфеты пригоршнями, пока сладости не начинают выпадать из рук; как они толкают друг друга в погоне за кратковременным преимуществом; он увидит отца, читающего ребенку проповедь о необходимости делиться, и ошеломленного малыша, плачущего в углу. Он сможет наблюдать процессы обмена на официальном и на черном рынке и сообщества родителей, образующие миниатюрные «правительства» с целью избежать ситуации, которую Гаррет Хардин[22] называл трагедией общин.
«Я», «мне», «мое» и другие комбинации
Задолго до того, как стать великими юристами, философами или знаменитыми экономистами, дети (включая маленьких Платона, Аристотеля и Пиаже) уже имели интуитивные представления о собственности и праве владения. Они пользуются местоимениями «мой» и «мое» прежде, чем местоимением «я» или своим именем. Эта языковая прогрессия отражает необычный факт: идея собственности предшествует идее личности, а не наоборот.
В младенческих баталиях из-за собственности также отрабатываются правовые нормы. Самые младшие дети утверждают свое право собственности на основе своих желаний: «Это мое, потому что я хочу это»[23]. Позже, примерно в двухлетнем возрасте, они уже ищут аргументы, учитывая, что другие люди могут претендовать на ту же самую собственность. Понимание чужого права собственности – это путь к осознанию того, что существуют другие субъекты. Вот аргументы, которые обычно приводят дети: «Я первый взял это» и «Они сами дали мне это». Интуитивное представление о том, что первый человек, взявший какой-то предмет, получает бессрочное право на его использование, в зрелом возрасте не исчезает. Жаркие споры о месте для парковки, кресле в автобусе или о праве собственности на остров той страны, которая первой водрузила там свой флаг, – вот частные и групповые примеры подобной эвристики. Возможно, поэтому не стоит удивляться, что крупные общественные конфликты, подобные ближневосточному, бесконечно подкрепляются аргументами, очень похожими на диспуты между двухлетними малышами: «Я первый взял это» и «Они сами дали мне это».
