Потомственный моряк Иван Сарайкин в детстве вместе с родителями переехал из Астрахани в Баку. Здесь окончил мореходное училище, плавал помощником капитана на торговых судах „Хан Гусейн“, „Нагапет“ и „Эдиссон“. Потом служба на Балтфлоте, а в восемнадцатом году он снова на Каспии, штурманом на канонерской лодке „Ардаган“, которая, как и канонерка „Карс“, входила в боевое ядро Каспийской флотилии, служившей верной опорой Бакинского совнаркома. Но часть моряков подалась на обман эсеров и меньшевиков Центрокаспия и проголосовала за приглашение англичан. Очень скоро моряки поняли, какую роковую ошибку они совершили. Когда англичане потребовали разоружить корабли Каспийской флотилии, моряки дружно воспротивились этому. Вся флотилия снялась с якорей и ушла на Астрахань. Но север Каспия был затянут льдом, выйти к Волге корабли не смогли и вернулись в Баку. Здесь их ждала суровая расправа. Многие командиры и военморы были списаны и посажены в тюрьму. Сарайкина тоже списали на берег…
Сарайкин охотно принял предложение отправиться в Астрахань, в которой он не был с детских лет, и с этого началась его героическая работа в Особой морской экспедиции, трагически оборвавшаяся в феврале двадцатого года.
К вечеру погода испортилась. Неожиданно поднялся ветер, небо обложило тяжелыми, хмурыми тучами, нежная морская гладь посерела, вздыбилась белыми барашками волн.
В полночь объявили аврал.
— По местам стоять, с якоря сниматься! — негромко скомандовал Сарайкин.
Подняли парус, и рыбница пошла в море.
Все дальше отступали огни города. Вскоре они вытянулись сплошной светящейся полосой. А впереди — кромешная мгла, ни зги не видать. Волны стали крупнее. Они с грохотом ударяли в обшивку рыбницы, и казалось, доски не выдержат ударов, треснут, как спичечный коробок. Водяные валы окатывали палубу, матросы промокли до ниточки. Горбом выгнулись паруса, наполненные ветром, и лодка, то взлетая на гребне волны, то проваливаясь в пучину, неслась в этой ревущей мгле.
Сергей дрожал, стискивал челюсти, чтобы не стучать зубами. Кружилась голова, подступала тошнота.
Сразу же выяснилось, что, кроме Кожемяко и Сарайкина, никто не умеет управлять парусами. В глубоко посаженных главах Кожемяко засело недовольство, но он никого не попрекнул. „Сам виноват, — думал он, — понабрал салаг. Какие из них помощники! А до астраханского рейда триста шестьдесят миль идти. Надо поискать на Жилом опытного штормовика, иначе пропадем…“
