Выходя из театра после спектакля (наш театр из помещения кафе-шантана "Вилла Жат кина" в середине сезона был переведен в здание центрального харьковского театра, номер девять по Сумской улице, рядом с редакцией "Вістей"), я поднимал голову на первое от угла окно второго этажа: там всегда светилась в эту пору яркая лампочка под плотным зеленым абажуром: редактор газеты "Вісті" был еще на своем посту.
И почему-то легко и радостно становилось на душе при виде этой лампы под зеленым абажуром. Легко и радостно! Легко — потому что ты знал: есть на свете такой человек — поэт Эллан, Василь Блакитный-Элланский. Радостно — потому что и ты был рядом с Василем и даже имел на него какие-то права, ибо был он, Василь, тебе близкий друг и старший товарищ, почти отец.
К осени двадцать четвертого года я театр все-таки оставил: не мог я быть актером, когда меня непреодолимо тянуло к литературе, да и не был я никаким не актером, не режиссером — просто ошибка в выборе профессии на заре туманной юности.
И я сразу пришел к Блакитному.
— Товариш Василь, — сказал я, волнуясь и робея, — у меня… личная просьба.
— Личная? — Василь удивился. С личными просьбами я не обращался к нему никогда. Вообще личные просьбы в те времена как-то… не практиковались. — А что такое?
Я изложил свое дело. В редакции "Культура і побут" работало два человека — Гордей Коцюба и девушка-помощница, которая выполняла секретарскую работу, просматривала рукописи после манишки, держала корректуру. Девушка эта с работы уходила, и место ее должен был запять кто-то другой. Вот я и просил назначить на эту должность меня. Почему? Потому, во-первых, что, уйдя из театра, я оставался без зарплаты, а гонорара за статейки в "Вістях" да инсценировки для Губполитпросвета не хватало на прожитье. Во-вторых, секретарство в журнальчике — это все-таки нечто "окололитературное", а меня так тянуло поближе к литературе…
Василь покраснел, когда я заговорил о материальной стороне дела — денежных причинах, понуждавших меня искать работу с постоянным окладом: разговоры о финансовых делах, какие б они ни были, всегда приводили Блакитного в смущение. Потом глаза его стали какими-то отсутствующими — это означало, что внезапная мысль овладела Василем.
— Нет, нет! — вдруг после паузы сказал Василь. — Это никуда не годится!
— Почему? — огорчился я. — Мне, конечно, не приходилось до сих пор этим заниматься, но я думаю, что скоро овладею типографской премудростью. Не святые горшки обжигают. А я все-таки окончил гимназию…
