В Рождества канун очнулся.
В доме балка прогнила.
Встал, оделся, встрепенулся,
потянулся из села.
По юдоли по родимой,
глядя в зимнюю красу,
санки к лесу за лесиной
мёрзлой Суджею везу.
Тут, в глуши на Судже лучше
в стужу лыжами сучить.
Но сошлись моржи на Судже
мощи в омуте мочить.
Понавесив всей толпою
кучу рубищ на сучок,
колобродицей босою
натоптали пятачок.
Останавливаю санки,
дев видением дивясь,
К охмурению мирянки
разуменьем обратясь.
Постигаю, полон пыла,
пережёвывая жмых:
Кто б меня заворожила?
Кто без мужа из моржих?
Замечаю — чуть далече
быть моей обречена
та, чьи волосы о плечи
словно на стену волна!
Вся жемчужна, вся вальяжна,
золота, как бриллиант,
перламутрова, как яшма,
изумрудна, как агат!
Кромку льда стопой ломая,
с окоёма полыньи
в омут томная, нагая
унеслась из простыни.
И в объятья-обереги
устремляется ко мне
в пене, инее и неге
на серебреной волне.
Я шепчу ей: «Дорогая!
В неге в снег нагая ляг!
В неге ты — ещё какая!
А нагая — ещё как!..
Дай постичь тебя губами,
всю до краешков любя!..»
А в ответ народ с колами
налетает на меня.
Растоптал ударов градом
мои чувства сонм моржей.
И, о мука! — матом… матом…
аж до крови из ушей.
Слышу плюс к большой обиде
вопль, как гром средь бела дня:
«Мама, папа, отцепите
эту мерзость от меня!»
Ах, так вот она какая!
Ах, вот так она со мной!
Ласк моих, тоски не чая,
пригубила — и долой!?
Мне снежки швыряют в спину,
«Брысь! — выкрикивая, — Брысь!..
Забирай свою лесину,
и колбаскою катись!»
Прочь меня, как чёрта в ступе,
гонят в шею. Я клянусь,
что на Судже больше в шубе
никогда не появлюсь!
Счастья снова попытаю
опосля, дождясь листву,
а покуда полагаю
балку сробить к Рождеству!
