В эту гостиницу забрел как-то знакомый Гейста, капитан Девидсон. Поискав убежища в ближайшей затененной комнате, он сел отдохнуть. Перед ним на стене висела та же афиша.
"Он машинально взглянул на нее и поражен был довольно редким в то время фактом, что оркестр состоял из женщин "Восточного турне Цанджиакомо в числе восемнадцати исполнительниц". Афиша гласила, что они имели честь играть свой избранный репертуар перед различными "превосходительствами" колоний, а также перед пашами, шейхами, вождями, его величеством Маскатским султаном и проч., и проч…
Покуда он читал афишу, позади него открылась дверь, и вошла женщина, которая считалась женою Шомберга — и считалась, без сомнения, справедливо, — потому что, как цинично заметил кто-то, она была слишком непривлекательна, чтобы быть чем-либо иным. Запуганное выражение лица заставляло предполагать, что Шомберг ужасно обращался с нею.
Девидсон приподнял шляпу. Госпожа Шомберг наклонила бледное лицо и тотчас уселась за чем-то вроде высокой конторки, стоявшей против двери; позади нее находилось зеркало и ряды бутылок. Из ее тщательно возведенной прически на худую шею падали с левой стороны два локона, на ней было шелковое платье, она приступала к исполнению своих обязанностей. Шомберг требовал ее присутствия здесь, хотя она, разумеется, ничего не прибавляла к приманкам ресторана. Она сидела среди шума и табачного дыма, словно идол на троне… ни с кем не заговаривая, с нею также никто не заговаривал".
Остановившийся в гостинице Шомберга Гейст "однажды вечером почувствовал себя доведенным до изнеможения обрывками резких, визгливых, въедливых мотивов, которые загоняли его в постель с плоским, как блин, матрацем и редким пологом. Он сошел под деревья, где мягкий красноватый свет японских фонариков освещал там и сям среди полной темноты под высокими деревьями части толстых, узловатых стволов. Гирлянда других фонариков в виде цилиндрических гармоний украшала вход в то, что широковещательное красноречие Шомберга именовало "моим концертным залом". Охваченный отчаянием, Гейст поднялся на три ступеньки, откинул коленкоровую занавеску и вошел.
В этой маленькой, похожей на сарай постройке из еловых досок стоял поистине оглушительный шум. Инструменты оркестра горланили, выли, стонали, рыдали, скрежетали, визжали какой-то веселый мотив, в то время как рояль под руками костлявой женщины с красным лицом и плотно сжатыми губами сыпал сквозь бурю скрипок град сухих, жестких звуков. На узкой эстраде — цветник белых кисейных платьев и вишневого цвета шарфов с голыми руками, без устали пилившими на скрипках. Цанджиакомо дирижировал… Жара стояла ужасающая. Человек тридцать потягивали напитки за маленькими столиками. Совершенно подавленный этой массой звуков, Гейст упал на стул. Быстрый темп музыки, пронзительные и разнообразные взвизгивания струн, мелькание обнаженных рук, вульгарные лица, ошалелые глаза исполнительниц — все это создавало впечатление грубости, чего-то жесткого, чувственного и отвратительного.
