И была у меня еще замечательная ученица — Катарина Кавальери.
С противоположной стороны вбегает КАТАРИНА. Это красивая девушка лет двадцати. Тихо звучит вокальная музыка. Мы слышим концертную арию в исполнении сопрано. Роли ТЕРЕЗЫ и КАТАРИНЫ без слов. Последняя, появившись на сцене, останавливается у фортепьяно и начинает изображать мимикой вдохновенное пение. Престарелый БОННО восхищенно аккомпанирует ей.
Она была бойкой девицей с веселыми глазками и соблазнительными губками. Я был очень влюблен в Катарину — во всяком случае она волновала меня. Но я был верен своей жене, потому что дал обет Богу. Я не касался Катарины даже пальцем, если не считать, что на уроках пения иногда — вот так — чуть-чуть нажимал ей на диафрагму, чтобы лучше звучал голос. Мое честолюбие горело неугасимым огнем, и заветной мечтой было желание получить должность Первого королевского капельмейстера. В ту пору ее занимал Джузеппе Бонно. (Кивает на него.) Ему было уже семьдесят лет, но казалось, он обладает даром бессмертия.
Все, кто на сцене, кроме САЛЬЕРИ, застывают на месте. Он же обращается к зрителям.
Когда вы появитесь на свет, вам будут рассказывать, что музыканты восемнадцатого века были на положении чуть ли не лакеев. Что они, мол, с готовностью служили аристократам. Это чистая правда. Но и чистая ложь тоже. Да, мы все были в услужении у богачей, но мы были учеными слугами! И ученостью своей восславляли заурядные жизни окружавших нас людей.
Звучит торжественная музыка. ИМПЕРАТОР продолжает сидеть, но остальные четверо мужчин — ШТРЕК, ВАН СВИТЕН, РОЗЕНБЕРГ и СВЯЩЕННИК — выходят на основную сцену и важно шествуют вдоль нее, а затем к своим прежним местам. СВЯЩЕННИК, ТЕРЕЗА и КАТАРИНА уходят.
Мы служили малоприметным людям — толстозадым банкирам, заурядным священнослужителям, бесталанным военачальникам и государственным деятелям — и увековечивали их тупость. Мы окрашивали их дни струнной музыкой divisi[11], заполняли их ночи музыкой chitarrone[12]. Создавали пышные процессии для их важной поступи, серенады для прикрытия их похоти. Звенящими рожками знаменовали охотничьи праздники. Громом барабанов прославляли их воинские доблести! Фанфары возвещали их рождение. Стенание тромбонов — их похороны! Когда они умирали, аромат прожитых ими дней сохранялся лишь потому, что были Мы, и наша музыку еще долго хранила о них память, когда уже никто не помнил об их политических доктринах.
ИМПЕРАТОР передает свиток ШТРЕКУ и уходит. На малой сцене остаются похожие на три иконы — полный и надменный ОРСИНИ-РОЗЕНБЕРГ, шестидесяти лет, чопорный и благородный ФОН ШТРЕК, пятидесяти пяти лет, и пятидесятилетний ВАН СВИТЕН, образованный и серьезный. Освещение сцены несколько уменьшается.
